Валерий Смирнов: Чужая осень (сборник)

— Только не уверяй меня, что ты яркий представитель своего поколения.

— Не буду. В этой квартире хватит одного яркого представителя. Вы начинали великие дела, но не доводили их до конца.

— Что ты имеешь в виду?

— Хотя бы культ личности. Скороговорка ни к чему не привела, и поэтому возник еще один культик, во время которого ты разбил телевизор. Жаль, что ты его не смотришь. Каждый день с экрана меня убеждают в том, какой я счастливый, создается впечатление, что они лучше меня знают, чего я хочу и к чему стремлюсь.

— Но рано или поздно с этим будет покончено. Ведь все, о чем ты говоришь, штрихи, всего лишь штрихи, негативные, но все-таки далеко не основное.

— Как сказать. Ведь ваше поколение убеждает нас, что недостатков у нас нет, а встречаются лишь некоторые нехорошие люди, которые кое-где, порой, не хотят жить, как все. А еще вы очень хорошо научились делать вид, что многих проблем вообще не существует. Что, они сами по себе разрешаются? Вот и девальвируются при этом действительно великие завоевания: в больницу человек не каждый год попадает, а продукты и одежда ему нужны ежедневно. Мало того, что и государственные цены высоки, так еще и нет необходимых товаров, за них переплачивать нужно. Кроме всего, нарушается основной принцип социализма.

— То есть как?

— Очень просто. Допустим, в одном отделе работают два инженера. Один из них умница, как Эйнштейн, а второй — тупой лодырь. Но ставки у них одинаковы. Вот и думает умный: к чему стараться, ведь я ни на копейку больше этого тупицы не получу. И больше того, сложилась ситуация, когда никому не нужен его ум, знания, энергия…

— Так уж и никому…

— Для тебя секрет, что у нас ценится не инициатива, а исполнительность? Что изобретения, приносящие колоссальные доходы, нужно пробивать, расплачиваясь годами жизни? Я бы, конечно, мог работать по специальности, но… Во-первых, я этого не хочу, потому что буду получать столько же, сколько неквалифицированный рабочий, если не меньше, а во-вторых, до меня никому дела нет. Ведь не зря все кругом утверждают «Незаменимых людей нет». А я думаю, что каждый человек незаменим. Так что с этим убеждением лучше буду стоять Шариком на воротах, нервные клетки — они не восстанавливаются, а у меня работа спокойная, а главное — очень необходимая людям.

— Я бы мог легко опровергнуть тебя, — дед кивнул на книжные полки, — но специально дал возможность высказаться. Хоть в чем-то ты прав. Хочется знать, что у вас за душой, у вас, привыкших жить на всем готовом…

Я не слушал, о чем говорил дед, и думал, что книжные полки, на которые он кивает, служат своеобразным щитом, которым он отгородился от проблем реальной жизни. Да и уверен, что дед не прочитал и половины своей библиотеки. Это не упрек, некогда всю жизнь было: после войны, несмотря на три тяжелых ранения, дед Левка работал по четырнадцать часов в сутки, вытягивая вместе со своим поколением разрушенное хозяйство, и рассуждать ему некогда было, поэтому он стал рядовым исполнителем решений, что диктовались ему сверху, и ни капельки не сомневался в том, что они могут быть не просто ошибочными, а в корне неверными. Он был искренним в своих заблуждениях, так как даже не понимал, что можно жить, не ориентируясь на цитаты руководителей страны. Его поколение привыкло не то, что говорить — мыслить этими цитатами. А главное — ни в чем не сомневаться. Увидеть разрыв между словом и делом, а главное — почувствовать его, стало уделом моего поколения.

— Ты абсолютно прав, — несколько нетактично прерываю декларирующего очень правильные тезисы деда Левку, — однако, к сожалению, мне уже пора. Очень рад был тебя видеть. И не вздумай без меня идти по девочкам. Будь счастлив и пей кефир.

Выскальзываю в коридор и совершаю легкую пробежку к туалету. А ведь я пришел сюда, сознаюсь сам себе, не оттого, что слишком соскучился по деду, а потому что мама уже несколько раз звонила, просила навестить его, понимая, что мы остаемся последней его связью с миром, с жизнью, которая продолжается, несмотря ни на что.

И тут ловлю себя: даже в мыслях своих перестаю быть искренним, автоматически нахожу оправдания деяниям дедовского поколения, о которых молчат учебники истории, искусственно подыгрываю старику, думая про себя о том, что вполне бы мог сказать вслух. Но, с другой стороны, выскажись, так моего доблестного деда еще кондрашка хватит у антикварного книжного шкафа, набитого рецептами на все случаи жизни на много лет вперед. Уверенно довели страну до ручки под гром бравурных мелодий и лозунга «Все для блага человека». Хорошо, что я знаю его фамилию.