Лариса Захарова - Год дракона

— И что тебе удалось узнать? — спросила его Левченко, вернувшись в министерство. На пятнадцать Быков назначил пятиминутку.

— В вытрезвителях, больницах, моргах не обнаружен. На работе нет, домой не возвращался. Если не гудит вторые сутки у друзей-собутыльников…

— Лена надеется именно на это.

— А я, Валя, не надеюсь даже на то, что нам удастся найти труп. Труп — тоже улика. Не зря же этот, с глазами дикого кота, сказал Лене про схожесть фоторобота. Надо подумать, кто из тех, кому мы этот фоторобот успели показать, связан с этим парнем. Старик Акимов… Он у меня на подозрении, вполне может быть связан с бандой, куплен ею, опоен… Горохов… Чернов… Все отказывались признать в парне знакомого. Да, практика показывает, преступники умнеют. Чище работать стали,

В комнату влетел Быков:

— Куда вы все смотрите! Кто возглавлял группу, которая приезжала по вызову? Почему дальше двора никто не двинулся? На Яузе, в трех шагах от дома! Сидел, будто спал на солнышке… На ступеньках, ведущих к воде!..

Левченко и Сиволодский переглянулись. Неужели найден труп Фролова? Оба боялись, не хотели поверить…

Быков выругался и продолжил спокойнее:

— Тонко сработали, мерзавцы. То ли убийство, то ли нет, думай, как хочешь. У Фролова в крови огромный процент алкоголя с большой примесью веществ, содержащихся в клофелине. И пачка клофелина в кармане. И еще кое-что.

Быков присел на угол стола, раскрыл портфель и выложил на стол мятую записочку и золотые серьги с изумрудом в бриллиантовой осыпи.

— Валя, подними показания. Кто-то говорил, что в день убийства Ламко на ней были похожие серьги. А в записке телефон. Чей, неизвестно. Как только наши службы определят, сразу ко мне. Серьги после опознания тоже отдайте на экспертизу…

Слезы застилали глаза Лены, переполняли их, и глаза все больше и больше краснели. Рыдания Лена сдерживала, только шептала:

— И получается… Я — наводчица. Я, получается, наводчица…

Решить-то Вадим Федорович решил. А вот решиться не мог. Для этого, как он понимал, нужно переступить через те устои, на которых зиждилась вся его жизнь. Но… новые времена — новые песни. Не он это выдумал. И не он переиначил в один момент все так, что в наступивших временах оказалось необходимым либо срочно в них вписаться, либо… вылететь за борт, как теперь говорят, за черту бедности. Ведь любому мало-мальски неглупому человеку ясно — начинается имущественное расслоение, следом за ним пойдет социальное. А это процесс акулий. Как говорил Маркс, нет такого преступления, на которое не пошел бы капитал ради троекратного умножения. Вот и придется действовать по-акульи. С волками жить, по волчьи выть, — и это уже устарело. Волки — нежнейшие родители, а акулы, бывает, собственных чад заглатывают.

Вадим Федорович наивно считал, что вписался в новую жизнь…

Конечно, не случись общественных перемен, он по-прежнему бы ходил в заводоуправление, получал сто восемьдесят рублей, разбирал трудовые споры, в углу садово-ягодного участка, отведенном под фундамент его будущего дома, продолжал бы сажать клубнику и чеснок, считая свою судьбу вполне нормальной, не сетуя, не уходя в бесплодные мечтания. Вадиму Федоровичу легко давалось сведение жизненных обстоятельств и своего «я» под общий знаменатель. Потому что однажды, когда ему было лет эдак тридцать восемь, далось ему свершить для себя нравственное открытие. Вадим Федорович, правда, никогда особенно не интересовался ни богословием, ни православием, хотя и был обязан происхождением бывшему духовному сословию. Да и в церкви Воздвиженский был всего трижды — когда отпевал родителей и еще когда ставил свечку, в надежде на помощь в острой, как ему тогда казалось, ситуации — поступила разнарядка на прием в партию, и Вадим Федорович увидел возможность немного улучшить жизнь свою, карьеру двинуть. Но разнарядка его не коснулась — видимо, все-таки Всевышний узрел неискренность душевного порыва раба своего. Но, наказав, просветил ему разум: Вадим Федорович с неожиданной ясностью понял, что есть христианское смирение. Нет, это не покорность судьбе. Это предельное осознание себя в этом мире. Я таков, каков есть, и таковым должен себя принять, ибо другим не буду. Открытие это избавило Вадима Федоровича от зависти к более удачливым, устранило из души наносные амбиции, суетные сетования на бытие.

Однако всеобщая переоценка ценностей заставила Воздвиженского стать критичнее. Сам удивился, когда почувствовал, что в нем забилась деловая жилка. Какое смирение, когда надо проявлять инициативу, а то опоздаешь. Он исходил из того, что сам умел и знал. Идея родилась. Он пошел в исполком райсовета по месту жительства с очень дельной идеей — открыть юридическую кооперативную консультацию. Никакой маниловщины или амбициозности в своем стремлении Воздвиженский не усматривал. Его желание было искренним, почти бескорыстным. Он думал, что попранный десятилетиями данный человеку от Бога движитель, стремление к лучшей жизни, к богатству, к собственности, действительно заработает и сделает богаче всю страну. Ну, точно так, как это происходит там, где никогда не знали уравниловки, не взрывали соборов и не раскрестьянивали фермеров. В самой же глубине души Вадим Федорович и скорбел, и радовался. Саднило, что вот так или иначе, а вернулись к началу начал. За что ж тогда страдали в страхе поколения? За что оказался на улице его дед с отцовской стороны, настоятель храма в российской глубинке? За что сослали справного крестьянина, отца матери, обозвав кулаком? Костя, сын, уже узнает иное. Так ведь для того и надо работать!