Ирина Мельникова - Ярость валькирии

Первый жар пусть достанется маме и Саше. В баньке они быстрее присмотрятся друг к другу, познакомятся ближе, посудачат, чайку на травах попьют после парилки. А следом они с отцом от души нахлещут друг друга вениками, напарятся до седьмого пара, до звона в ушах, и затем с воплями и гоготом, окунутся в студеную купель…

После, когда вернутся в дом в широких исподних рубахах с полотенцами на шеях, расслабленные до благости в глазах, их встретит накрытый стол с отварной, посыпанной укропом картошкой, домашними огурчиками-помидорчиками, копченым салом, пластами сочного окорока, груздями да рыжиками, посоленными в бочке. Дамы попробуют настойки на черемухе да рябине, а мужчинам достанется ледяная водка с дольками лимона.

Долгие разговоры, шутки и подначки отца, показная строгость матери, кот, запрыгнувший Саше на руки… Как часто и ярко Никита представлял себе эту встречу в родительском доме, но так и не воплотил в реальности. А как славно было бы после вечернего застолья увести Сашу в светелку на втором этаже, без сил упасть на широкую кровать и долго, пока не перехватит дыхание, целоваться. А Саша постанывала бы под ним, стягивала с него рубашку, прижималась подрагивающим горячим телом, и воздух в комнате вмиг стал бы вязким и терпким, как смола…

Глубокая ночь раскинула бы свой полог из черного бархата над миром, а они любили бы друг друга, утопая в перине и качаясь, как на волнах, от счастья. И было бы все хорошо, но чуть иначе, чем в городе. Может, потому, что из сада доносились бы запахи жасмина и влажных трав, ночной ветерок пузырил бы на окне занавеску, где-то далеко лаяли бы собаки, а любопытные звезды жадно таращились бы сквозь стекло…

Под утро они уснули бы на огромных маминых подушках, а пробудились бы от криков петуха под окном, или ворчливого отцовского баска, читавшего нотации курам, проникшим в огород…

Никита выругался, впечатал кулак в подушку и снова уткнулся в нее лицом. Похмелье оказалось намного тяжелее, чем он предполагал. И не алкоголь тому виною, а его вселенский пофигизм, который сродни циррозу печени, потому что разлагает душу.

Он перевернулся на спину, вгляделся в потолок — серый в утреннем сумраке. Заснуть бы опять и проснуться абсолютно новым человеком, без стыдных воспоминаний, неспокойной совести… Как в те осенние вечера, когда Саша лежала рядом и читала Блока или Ахматову. Но, незадолго до отъезда, прочитала абсолютно незнакомые стихи. Правда, он слушал вполуха, но необъяснимым образом те строки вдруг всплыли в памяти. И он как будто услышал тихий голос своей возлюбленной… Бывшей возлюбленной…

Сашин голос дрожал, как дрожала сейчас его душа, а горло стягивали сухие спазмы.

Помнится, Никита поинтересовался, кто автор, но Саша не ответила, отвернулась и больше не проронила ни слова. На следующий день они крепко поспорили, и Саша переехала к себе, а через неделю и вовсе укатила в Италию. И после того — ни звонка, ни письма, ни даже сообщения в пару строк на телефон. Немудрено, что у него снесло крышу! Хотя? Что ему стоило позвонить, написать, послать сообщение первым? Нет, бросился сломя голову в новые авантюры! Эх, Никитос, Никитос, шальная голова! Нет тебе пощады и оправдания!

прошептал он сухими после вчерашнего разгула губами и резко сел на постели. Хватит валяться! Живо в ванную! Помыться, побриться, одеться! Выпить не чашечку, а добрую кружку кофе и — работать! Желательно, как ломовая лошадь! Только работа способна излечить его от дурных мыслей и успокоить совесть.

Никита поискал глазами джинсы. Они валялись на пороге. А он-то думал, почему двери с трудом закрылись? Но не джинсы привлекли его внимание. Сквозь щель пробивался свет. Он что ж, его не выключил ночью?

Шмелев спустил ноги на пол и насторожился. Из кухни долетали странные звуки. Что-то звякнуло, зашуршало, хрустнуло, и следом отчетливо донеслись шаги — мягкие, едва слышные, но подлинно, то были шаги. В квартире, определенно, кто-то был.