Олег Ярков - Слева от Азии

И поехал З. к. Ильин валить лес уже по линии ГУЛАГа. На зоне началась новая жизнь Аркадия, о которой, он знал только по рассказам в пересылочных тюрьмах. Если она и отличалась от ада, о котором талдычили староверы, то только тем, что в этом аду по ночам иногда давали спать.

Жил, в общем – то, Аркадий замкнуто, в разговоры ни с кем не вступал, на вопросы отвечал замкнуто. Но всегда готов был помочь любому, от зека до конвойного, кто на валке умудрялся получить травму. Ушибы, переломы, голодные обмороки, переохлаждения он вылечивал какими – то травами и корешками, которые находил по, только ему одному понятным приметам. Выбора между пострадавшими он не делал – это мог быть ударенный топором «опущенный» или случайно подвернувший ногу вор любой масти. Правда, за «обслуживание» конвойных, Аркадию несколько раз устраивались «тёмные». Охрана же, в благодарность за его помощь, позволяла Аркадию в короткие минуты отдыха, просто ходить в лес в одиночку. Не без того, чтобы взять с него честное слово, которому начали доверять конвоиры и которое ни разу за восемь лет не нарушил сам Аркадий. В общем, он был нужным человеком, когда он был нужен. В остальное время его не замечали. Парня это устраивало. Ровно до тех пор, пока с новым этапом не пришёл на зону настоящий хозяин. Его все звали Саша, по кличке Москва.

Его встречали так, как встречают президента богатой страны в голодном краю. Не было только транспарантов и воздушных шаров.

Где-то дня через три, после приезда Москвы, к Аркадию подскочил шнырь, и нагло – просительно просвистел, скривив рот в одну сторону.

– Слышь, кент, после отбоя тебя Москва ждёт.

– Столица?

– Ты шо буровишь, падаль? Закрой хлеборезку или я тебе её порву, понял? На цырлах приканаешь ко мне, я тебя подведу к Саше. Усёк? Говноед, бл…!

Аркадий повернулся, чтобы уйти. Но шнырь не до конца вкусил сладость власти и, подскочив к Аркадию, рывком развернул его к себе лицом, а вторую занёс для удара. Но вот на что-то такое непонятное наткнулся шнырь в глазах Аркадия, что заставило его засомневаться в необходимости применения физических мер воздействия в воспитательных целях.

– Не придёшь – урою…. – без действительной угрозы в голосе прошамкал шнырь и ушёл.

После отбоя Аркадий зашёл в тёплый барак, в котором отдыхал пахан. Его, толкая в спину, привели в дальний угол с ковром на стене и деревянной кроватью. На этом резном творении столярного искусства сидел сухонький старик в телогрейке на голое тело и пил чай.

– Привели?

– Ага. Вот он, падла, сам на кукен пришёл, – залился заискивающим смехом шнырь.

– На колени упал, быстро! – это сказал появившийся откуда-то сбоку мускулистый амбал. Сказал и сверкнул рядами рандолевых зубов на обеих челюстях.

– Не мельтеши, Петя, я говорить буду, – спокойным и прокуренным голосом сказал Москва. – Дайте ему присесть.

Если бы Аркадий заорал во всю глотку, он бы добился гораздо меньшего эффекта, чем тот, который произвёл тихий голос Саши.

Позади Аркадия стукнул ножками по полу деревянный настоящий стул, и крепкая рука фиксатого Пети, вдавила Аркадия в сидение.

– Расскажу вам сказку, браточки, короткую, но поучительную. Один пацан, годков, эдак, десяти – одиннадцати за то, что один майор – коммуняка снасильничал его мать, сапожным ножом лишил его, майора, мужского хозяйства. Не надо ржать, а то в стойло попадёте, жеребцы. В том же году тот же самый пацан валит начальника колонии, и становится на лыжи. Знаете, как валит? Карандашом в глаз! Потом восемь лет сидит в тайге, пока краснопогонные не надыбали его и не скрутили ласты.

– Саша, я не вьеду, ты о чём?

– А о том, сердешные, что правильный и порядочный человек среди вас живёт, а вы ни сном, ни духом. Нет у вас уважения к людям! Теперь въезжаешь, Петюня, или мозги отморозил?

– Саша, та шо это за клиент? Мы про всех интерес проявляли, таких героев у нас нету. Шо ж мы не люди, чтобы правильного мужика пропустить? Обижаешь, Са…

– Закрой поддувало! Холодно становится! Ты тут своей любимой сгущёнкой последние мозги залепил. А тот человек перед тобой сидит! А вы его восемь годков раскусить не можете! Он столько лет без грева мается, а вы морды в сторону! Он за честь свою, и мамки своей ничего сделать не боится, ни одному следаку никого не срисовал – всё только на себя брал! И это в одиннадцать лет!

Саша начинал заводиться, его фуфайка уже слетела с его худых плеч. По лицам окружавших его мужиков без труда читалась мысль о том, что сегодня ничего хорошего им не светит, что в подобном гневе Москва завтра любого вора отправит лес валить вместе с простым мужичьём, и избежать этого не удастся никому.