Евгений Синичкин - Галевин. Роман в тринадцати любовных признаниях

– Все там будем, – ответила собака. – Забыл, в какой стране живёшь? Это фамильный крест, так сказать. Не переживай.

– Кто ты, чёрт возьми?

– Мои извинения. Совсем растерял манеры. Позвольте – Барбос. Барбос Грацильный.

– Издеваешься?

– Ни в коем разе, милостивый государь! – пёс хохотал. – Мог бы вручить паспорт, но он у хозяина.

– И кому же так повезло?

– Тому, к кому идёшь.

– Серёге?

– Нет, блин, Джону Леннону. Знаю, хорошо сохранился. Не выгляжу на сорок с хвостиком. Очнись уже! Да, я говорящий пёс. Что с того? Отринь свой антропоцентризм. А если нет, меня полёвкой сделай. Чтобы собакой мне не быть. Но я сомневаюсь, что концепцию говорящей мыши принять тебе будет легче…

– И что ты здесь делаешь?

– Тебя жду.

– Зачем?

– Да, красноречием тебя природа обделила. Я был лучшего о тебе мнения.

– Как мы заговорили! А ты представь, что встретишь говорящую кошку!

– Что за бред? Кошки не умеют разговаривать.

Разговор по автостраде бессвязности ехал в тупик идиотизма. В багажнике с перерезанными венами лежал здравый смысл. Каламбурил в предсмертной агонии.

Я напряг все силы:

– Почему ты ждёшь меня?

– У меня послание от хозяина. Оно может тебе не понравиться. Сергей умер.

– Что?! Но… Как?..

Я потерялся. Не мог отыскать подходящих слов. Словно налетела буря и унесла, не дав опомниться.

– Самоубийство, – ответил пёс. Его голос дышал спокойствием и безмятежностью.

У меня закружилась голова. Перехватило дыхание. Перед глазами запрыгали чёрно-белые картинки. Звёздочки и вспышки.

– Смотри мне! – раздался грозный драматический тенор Барбоса. – Не вздумай упасть в обморок. Прикончил он себя – эка невидаль!

Всю жизнь думал, что я – кремень. С недоумением взирал на чужие слёзы. Меня называли циником, даже социопатом. И так расклеился!..

А пёс? Его хозяин покончил с собой, а он шутит и балагурит!

Ничего не понимаю. Серёга плохо выглядел. Возможно, болел. Возможно, тяжело. Но никаких признаков… Хоть бы намёк… Он же хотел поговорить, рассказать мне что-то…

– Слушай, я понимаю, тебе хреново, – Барбос лёг рядом. – Но убиваться не стоит.

– Как ты смеешь? – мой голос дрожал. – Он же был твоим хозяином.

– И я любил его. Но слезами я его точно не воскрешу. Мне остаётся примириться с его решением.

– Примириться? Примириться?! Ты – говорящий, умный пёс! Как ты не переубедил его? Почему не спас?

– Нельзя спасти другого человека. Не тебе решать, спастись ли ему. Это не твой выбор. У каждого есть величайшее право – распоряжаться своей жизнью. Любой человек имеет право отдать жизнь, если это спасение. Если это убережёт от страданий. Ты не знаешь, как он страдал. Ты не видел его боли. Но я – видел! Что делать тому, кто лишился последнего отрадного сомнения?.. Поверь мне, случившееся – к лучшему. Скоро всё прояснится…

– Почему ты говоришь загадками? Объясни! Просто объясни!

– Ты всё равно не поверишь. Тебе нужно увидеть самому. Может быть, тогда поймёшь.

– О чём ты? Что увидеть?

– Сергей оставил тебе записи. Он писал своего рода дневник. Воспоминания, наблюдения, мысли… Он хотел сегодня передать его тебе, но не дождался. Не выдержал.

– И где они, эти записи?

– В квартире.

– Ты предлагаешь мне к нему заявиться? Там ведь, наверное, полиция?

– Нет. Пока никого. Полиции тебе бояться не стоит. Скорее, тебя испугает написанное в дневнике.

– И что? Идти? Прямо сейчас?

– Ну что ты! Можешь заглянуть через пару лет. Не спеши. Он же мёртв – никуда не убежит. Дверь, кстати, не заперта, – произнёс Барбос. Грустно подмигнул и растворился во мраке…

В следующее мгновение я очутился перед входом в квартиру. Моя рука отворяла тяжёлую металлическую дверь…

Как я добрался сюда? Кто впустил меня в подъезд? Почему я всё забыл? Неужели так сильно переволновался? Но этот обморок? Беспамятство откуда? Что за странная, ужасная причуда?..

В коридоре царила разруха. Справа – раскуроченный шкаф с дверью, болтающейся на одной петле. Потемневшие ошмётки синтепона, вырванные из зимней куртки. На потолке – разбитая люстра. Покачивается. В ней – мигающая крупной дрожью одинокая лампочка-эпилептик. Под ногами – осколки большого зеркала вперемешку со стеклом…

Его кабинет.

Дверь заперта.

Мне нужно увидеть его в последний раз. Попрощаться. Ломать дверь? На грохот могут прибежать соседи. Может, полицию уже вызвали…

Не знаю.

Надо торопиться.

В гостиной – сползающие к полу червяки разодранных обоев. На тумбочке – рыдающий граммофон. Антикварный овальный стол из махагона. Свежие царапины от ногтей на лакированной поверхности. На столе – упитанная картонная папка. Внутри – испещрённые неровным, шатающимся почерком листы бумаги.