Евгений Синичкин - Галевин. Роман в тринадцати любовных признаниях

– Ты предлагаешь ничего не делать?

– Напротив. Это вы на своих капустниках ничем не занимаетесь.

– Мы пытаемся искоренить коррупцию, несправедливость и самовластие. Мы хотим убрать людей, пришедших к власти незаконно.

– Единственный способ от них избавиться – убийство. Вам добровольно ничего не отдадут. Плевать они хотели на мнение десяти тысяч человек. Пока не двинетесь вооружённые на Кремль, они не шелохнутся. Когда же пойдёте – вам напомнят одну горькую страницу российской истории.

– Какую?

– Кровавое воскресенье.

– Но ведь мы должны пытаться…

– Есть другой путь. Оппозиция его, правда, не любит. Не бросать четырёх детей одних, сражаясь против коррупции чиновников. Напротив, проводить время с детьми. Учить их. На собственном примере объяснять, что не власть и деньги – главное в жизни. Власть – это не абстрактное понятие. Власть – это люди. Жадные, ополоумевшие от безнаказанности, потерявшие совесть. Чтобы уничтожить самодурство, достаточно воспитать людей, нравственному императиву которых оно будет противоречить. Очень легко собраться в кучу, позвать журналистов и, хлебая чаёк из термосов, вопить о грязных улицах. Намного труднее встать утром, разбудить детей и организовать местечковый субботник.

– И что же, оставить борьбу?

– Именно. Не бороться с режимом. Не замечать его. Забыть о его существовании…

Моя защита подходила к концу. Холодные, липкие ручейки пота сбегали по вискам. Срывались на ворот зелёной фланелевой рубахи. Во рту пересохло.

Жара. Двадцать пар равнодушных глаз. Воняет куревом и использованными тампонами. Чревопарижный смрад…

Зашёл глава кафедры. По совместительству – президент факультета. Утешительная должность, выделенная за былые заслуги.

На собраниях кафедры Засурский любил поговорить. Растягивал слова, не замечая уставившихся в мобильники и планшеты коллег. Однако его корректный тихий голос почти всегда был решающим. С ним предпочитали не вступать в дискуссии.

– Что тут у нас? – Засурский взял в руки экземпляр моего диплома. – Томас Манн? Тема патологии в ранних новеллах? Как необычно! А вы знаете немецкий язык?

– Нет.

– Как же так! – он деланно удивился. – Возможно ли писать о Манне без языка! Ой…

Мой диплом обсуждали полчаса. Научрук Балдицын и оппонент Лысенко взывали к разуму. Пытались убедить, что незнание языка на качество работы на влияет. Выиграл, как часто бывает, формализм. Мне единственному из группы поставили «четвёрку». (И дали три рекомендации в аспирантуру.)

Когда всё закончилось, научный руководитель подозвал меня к себе.

– Я тебя предупреждал, – сказал Балдицын. – Отсутствие иностранного языка здесь не прощают.

Павел Вячеславович был человеком-оксюмороном. Его сардоническая улыбка казалась доброй и ласковой. В спокойном взгляде богартовских глаз искрились ликующие огоньки.

Он добавил:

– Не унывай! Я кое-что понял за все эти годы. Литературоведение, теория и история журналистики – они мало значат. Изучать физику, биологию – вот настоящее дело. Ладно, мне ещё по делам нужно. Бывай. Увидимся.

Исключительный человек. В двух его предложениях оказалось больше смысла и мудрости, чем во всех научных трудах факультета за шестьдесят лет.

В любом случае я не унывал. Наоборот – радовался. Засурский мою работу не читал. (Дальше титульного листа не продвинулся.) Но осудил. Мне оказали великую честь – сравнили с Пастернаком и Бродским. Пусть и неосознанно…

Всему пришёл конец. Я был свободен. На улице резвились ненастье и гроза. Громыхающие капли дождя несли очищение и покой.

Посвежело. Где-то вдали светлело небо, побеждая армию кудрявых облаков. Тёплой киноварью разливался упоительный закат. Сизиф вкатил камень и мог дышать полной грудью.

Я вспомнил, что Сергей просил заехать к нему. Дорога заняла сорок минут.

Комплекс новостроек. Между ними – детские площадки и три современных универмага. Парикмахерская, фитнес-центр с бассейном, гаражи…

– Здорово! – раздалось у меня за спиной.

Оглянулся. Безлюдно. Ухоженная собака. Скачущий, как тушканчик, мусорный пакет. Завязанный презерватив на детских качелях. Типичный пейзаж московской глубинки.

– Эй, я здесь, парень, – вновь этот голос. И вновь – никого. – Да туточки!

Говорила собака. Говорила и дружески улыбалась, высовывая розовый язык.

– Проклятье! – воскликнул я. – Я понимаю собаку. Эта мысль с ума сведёт…