Евгений Синичкин - Галевин. Роман в тринадцати любовных признаниях

– Даю тебе разворот! – летучка началась бурно. – Твоя команда – дерзай!

– Разворот-то зачем? Там новости хватит. От силы – короткое интервью.

Напор меня ошеломил. Я мямлил, выдавливая из себя нечленораздельные звуки. В них было что-то от шокированного оханья измученного гиббона. Ощущение безнадёжности. Ужас перед столпившимися рядом с клеткой зеваками. Несварение желудка.

– Как это – зачем? – редактор недоумевал. – Неужели не осознаёшь, сколько тем поднять можно? Сколько нарывов общества можно вскрыть? Сколько болезней – диагностировать? Сколько проблем – обозначить? Скольким людям глаза – раскрыть? Сколько тайн гражданам – поведать?

Редактор любил эвфемизмы. Между их количеством в его речи и возможными доходами газеты обычно существовала прямая зависимость.

Он продолжал.

– Сам подумай. Молодой парень. В профессиональном спорте. Там наркотики и проститутки. А нам дают официальную версию – менингит. Да что это вообще такое? Копать нужно! Копать! В самую глубь!

На протяжении всего разговора меня терзало сомнение. Не ошибся ли Егоров с профессией? С таким рвением он имел шанс добиться поразительных высот в медицине. Например – в проктологии.

Между тем Егоров не успокаивался. Он наворачивал круги по редакции. В пароксизме страсти он кричал о благородном уделе истинной журналистики. Об ответственности перед народом. О звёздных кораблях, бороздящих просторы Вселенной. Наконец – о внушительном увеличении тиража и суммы премиальных.

– Ну что, согласен? Берёшь? – улыбался редактор.

Чистюлей я никогда не был. Но и в помоях копаться – не моё. Мой отказ редакция встречала тишиной. Такой краткий миг идеального звукового вакуума – редкость. Стать его причиной – честь. Чувствуешь себя Юсси Бьёрлингом на концерте в оккупированной Дании.

– Да ты охерел! – не сдержался редактор. Корабли-слюни стремительной флотилией избороздили просторы моей эпителиальной вселенной.

Думал, меня уволят с позором. Прогнав через строй. Используя клавиатуры вместо шпицрутенов. Но обошлось без публичной казни. Редактор поглядел на меня с сожалением и опаской. Как на человека, оказавшегося в нехорошей компании и пытающегося выгородить дружков. Коллеги пошептались и разошлись.

«Спортивный день» ненавидели. Его считали чрезмерно «жёлтым». Чересчур скандальным. Падким на сплетни и любящим громкие заголовки. Когда я шёл в «День», мне это представлялось хорошей рекомендацией. Ненависть означает, что газета ещё способна возбуждать бурные эмоции. А «желтизна» – понятие растяжимое. У неё куча оттенков. Лучше так, чем скупой, однообразный политес.

Однако «День» не был «жёлтым». Он был хамелеоном. Газета аккуратно выбирала нужный цвет, сообразуясь с требованиями окружающего мира. Меняла лица, как Фантомас. Принципы всегда коррелировали с финансовыми интересами. Можно было сколько угодно поливать грязью неугодных. То есть когда-то разругавшихся с газетным начальством. Не давших интервью. Закрывших дверь на клубную базу. Отказавших в допуске к эксклюзивной информации. Других же, кто относился к газете по-доброму, трогать запрещалось. Их приравнивали к священным коровам.

Как-то меня отправили на игру «Динамо». Работа была плёвая. Надо было взять экспресс-интервью после матча. Иначе говоря – в нужный момент подставить диктофон. Вопросы готовить не требовалось. В смешанной зоне всегда присутствует десяток репортёров. Каждый раз найдётся парочка особо говорливых. Которые решат блеснуть оригинальностью и спросят: «Что думаете об игре?» Тебе останется передать слова игрока в редакцию. И не забыть получить гонорар.

Чтобы я не скучал во время игры, мне поручили «компот». Так журналисты называют статистическую информацию. Составы, замены, авторы голов, количество ударов по воротам, число нарушений. Ещё – угловые, карточки, данные о судейской бригаде и месте проведения. «День» изменил традиционную модель «компота». Добавил в неё выставление оценок каждому игроку. Шестёрка – средний балл. Ниже – разочарование, выше – триумф. Получить больше семёрки – демонстрация гениальности.

Капитан «Динамо» Тершов сыграл паршиво. Думать было не о чем. Выставил ему 5,5 – и это был комплимент. На следующий день в газете его оценка была на единицу выше.

– Дмитрий, – обратился я к редактору, – чушь какая-то. Я не ставил Тершову шесть с половиной.

Тень безграничной усталости омрачила лицо редактора.

– Я поставил, – сказал он. – Нельзя ставить меньше.