Андрей Воронин - Тень каннибала

- Ты... Как ты сказала? - не веря собственным ушам, переспросила Марина Сивакова, на миг позабыв о своей невосполнимой утрате.

- Я сказала: перестань скулить, - раздельно и четко повторила Анна Александровна. Глаза у нее были красными и припухшими, точь-в-точь как у дочери, но в голосе звенел металл, и держалась она на удивление прямо и уверенно. - Все, чего ты можешь добиться, рыдая и наматывая сопли на кулак, - это выкидыш.

- Что?.. - пролепетала окончательно растерявшаяся Марина.

- Выкидыш, - все так же жестко и холодно повторила Анна Александровна. - Если это именно то, к чему ты стремишься, можешь продолжать в свое удовольствие, но, извини, без меня.

Марина еще раз непроизвольно всхлипнула, но тут же поджала губы, сделавшись неуловимо похожей на мать. Да, что и говорить, порой Анна Александровна могла удивить кого угодно, внезапно продемонстрировав свой знаменитый директорский характер. Вот только Марине казалось, что момент для этого был выбран неудачно. И вообще, на ближайшие сто лет сюрпризов с нее было довольно.

- Я тебя не держу, - ломким от подступающих слез голосом сказала она, глядя в угол. - Ты и так сделала все, что могла, отправив Пашу.., туда.

Она хотела сказать "на смерть", но эти страшные слова почему-то не шли с языка, осев тяжким грузом на душе. Если бы не мать, она постаралась бы удержать мужа, не пустить его на улицу в тот роковой вечер." как пыталась удержать его уже много, много раз до того самого последнего дня. И плевать, что он ушел бы все равно. Сейчас Марине требовался хоть какой-нибудь виновник, а мать вела себя так, словно сама напрашивалась на эту роль.

- Не притворяйся большей дурой, чем ты есть на самом деле, - холодно парировала Анна Александровна. Удивительно, но из ее речи напрочь исчез напевный провинциальный акцент, который Марина помнила с раннего детства и считала неотделимым от образа матери. Теперь Анна Александровна Сивакова говорила чистым литературным языком, как телевизионная дикторша, зачитывающая сводку новостей с места стихийного бедствия. Марине ни к селу ни к городу вспомнилось, что в роду у нее по материнской линии, кажется, были какие-то дворяне - не то белые офицеры, не то польские шляхтичи. Но тут она почувствовала весьма ощутимый толчок в живот - не снаружи, а изнутри, - и все генеалогические тонкости разом вылетели у нее из головы. Она опять вспомнила о том, что ее ребенок родится сиротой, и тихо заплакала от бессильной жалости к нему, к себе, а больше всего - к мужу, которого несколько часов назад похоронили в закрытом гробу.

- Ты отлично понимаешь, - продолжала Анна Александровна, - что слезами горю не поможешь. Говорят, в таких случаях надо выплакаться. Ну, так я тебе скажу, что ты уже выполнила три годовых нормы. Может быть, хватит? Тебе не кажется, что пора что-то делать?

- Делать? - дочь снова подняла на Анну Александровну заплаканные глаза. - Делать?! Что я могу сделать? Паша попытался что-то сделать. Ты видишь, что из этого получилось?

- Для начала ты можешь перестать гробить ребенка своими истериками, уже немного мягче сказала Анна Александровна. - А что касается Павла, то он как раз и был одним из тех, кто обязан был что-то делать. Ты должна гордиться им, а не жалеть себя. Теперь у тебя совершенно не останется времени на жалость к себе, и чем раньше до тебя это дойдет, тем лучше. Я помогу, чем смогу, но могу я не так уж много, да и жить я буду не вечно. Тебе придется научиться быть сильной.

- Хватит, - проведя по заплаканному лицу рукой, зло сказала Марина. Ты могла бы выбрать другое время для нотаций. Иногда мне кажется, что ты.., что ты вообще ничего не чувствуешь.

- Хватит так хватит, - устало сказала теща лейтенанта Сивакова. Ложись, тебе надо поспать. Ребенку это просто необходимо. Еда в холодильнике и на плите. Разогреешь сама. И не вздумай морить себя голодом! Не имеешь права, ясно?

Она почти силой уложила дочь на диван и набросила на нее клетчатый плед. Подойдя к окну, она задернула желтые шторы, отчего в комнате сразу стало сумрачно, как в забытом мавзолее. Это впечатление усиливалось все еще витавшим в воздухе слабым запахом ладана и восковых свечек. Стоя спиной к дивану, на котором лежала дочь, Анна Александровна едва заметно поморщилась - этот запах был ей ненавистен с тех самых пор, как она похоронила мужа. Ей до смерти хотелось закурить, чтобы перебить эту тошнотворную приторную вонь, но она сдерживалась, помня о ребенке.

Когда она окончательно овладела собой и повернулась к дочери, та уже спала. Ее опухшее от слез лицо выглядело несчастным и беззащитным. Анна Александровна едва слышно вздохнула. Любовь и жалость боролись в ее душе с сильнейшим раздражением. За что ей это на старости лет? Тридцать лет в школе - тяжкий крест, даже если не считать того, что довелось увидеть и пережить за стенами школьного здания. И вот теперь, когда, казалось бы, все более или менее наладилось и настало время отдохнуть, надо же было случиться такому!