Эрнест Хемингуэй - Эшиллесова пята

Фаррелл вытащил сигару изо рта, откинулся на спинку стула, посмотрел обоим в глаза:

— Я вас не дразню. У нас ничего нет на Десницу Эванса. Мы знаем, что он грохнул Скотти, но улик-то нет.

— Как насчет Хейфица? — взвизгнул Пинки.

— Хейфиц? Хейфиц поклянется, что никогда не видел Десницу. А что еще мы можем ему предъявить? Допустим, арестуем за бродяжничество или для того, чтобы допросить, но все равно не продержим под замком больше двадцати четырех чесов. Он не бродяга и на допросе не расскажет ничего нового. Мы и так все знаем. Так что кому-то предстоит поездка в один конец. На станцию назначения, откуда не возвращаются. Но ты же не боишься умереть, Пинки, так?

— Не дразните нас, Джек. — Присущая ему национальная сила духа позволяла Айку держаться с большим достоинством, чем скулящий Пинки. — Неужели ничего нельзя сделать?

— Укокошьте его сами и смойтесь, или наройте на него что-нибудь, и я посажу его. — Фаррелл самодовольно затянулся сигарой.

— Вы знаете, что мы не сможем укокошить его. Мы не киллеры, — взмолился Айк.

— Он же пьет, так? И будет пить, с кем угодно. Может, он приехал и не по ваши души, парни. Может, вы ему совсем и не нужны. Напоите его, и, возможно, он что-нибудь сболтнет. Напоите его сегодня у Хейфица. Я постараюсь вам помочь, чем смогу, парни.

— Чем помочь? — проверещал Пинки. — Он же не обычный киллер, иначе мы могли бы попытаться справиться с ним или послали бы кого-нибудь, чтобы его шлепнули. Но этот парень — ходячая смерть. Никто не может к нему подобраться, и у него нет слабых мест. Он убьет любого, кто попытается даже ущипнуть его.

— Слабые места есть у всех, — возразил Фаррелл. — А теперь выматывайтесь отсюда.

«Стукачи» открыли дверь и тихонько выскользнули из кабинета.

Фаррелл потянулся к настольному телефонному аппарату и продиктовал телефонистке номер.

— Привет, Роки. Это Джек. Кто-нибудь есть рядом? Хорошо. Да. Я знаю, что ему нужен я. Двое «стукачей» только что заходили. До смерти напуганные. Но у нас ничего на него нет. Да. Я понимаю, почему ты не можешь дать показания. «Стукачи» собираются напоить его вечером. Он хочет грохнуть меня завтра? Я бы поступил так же. Зачем размениваться на сошек, если можно добраться до человека повыше. Хорошо. Да, вот что, Роки, я посылаю тебе пластинку для фонографа. Вечером, около половины двенадцатого, позвоню тебе от «Вульфа» на другой стороне улицы. Поставь пластинку. Ту, что я тебе пришлю. Он будет пить, и два «стукача» тоже там будут. После того как заиграет пластинка, будь готов в любой момент нырнуть под стойку. Да. Все хорошо. Пока, Роки.

Он положил трубку, надел шляпу, нашел в ящике стола новую сигару и, посвистывая, двинулся к двери.

В этот вечер Десница Эванс, невысокого роста, смуглолицый, с каменными глазами, расположился в баре Роки Хейфица, поставив правую ногу на бронзовую рейку, которая тянулась вдоль стойки. Пальцы левой руки обнимали бутылку виски, из которой он регулярно наполнял маленький стаканчик, стоявший перед ним. Правая рука или свободно висела, рядом с выпуклостью в кармане пальто, или лежала на стойке, готовая в любой момент схватиться за рукоятку другого пистолета в плечевой кобуре. Его глаза не отрывались от длинного зеркала за спиной Роки, в котором он видел и зал, и входную дверь.

За вечер несколько человек подходили к Деснице и предлагали угостить его выпивкой. Всем он отвечал одно и то же: «Я сам покупаю себе выпивку». После этого разговор сам собой заканчивался. Вероятность того, что Десница его продолжит, сводилась к нулю. Если выражение «In vino veritas» хоть в малой степени соответствовало действительности, и алкоголь разъедал скорлупу, под которой пряталась истинная сущность человека, то у Десницы под первой скорлупой проступала вторая, куда более прочная.

За полчаса до полуночи на стойке затрезвонил телефонный аппарат. Роки ответил: «Алло? Неправильно набрали номер», — и бросил трубку.

— Эй, вот пластинка, которую, наверное, никто из вас не слышал, — и он взял верхнюю из стопки.

— Никакого чертова джаза, — предупредил невысокий чернявый мужчина, сидевший у стойки.

— Это не джаз, — ответил Роки, вставляя новую иглу, — это настоящая музыка. Музыка супа и рыбы-фиш. Она называется «Вести те Габби».

Он включил фонограф, и бар заполнил голос великого тенора и рвущая душу музыка Леонкавалло. «Смейся, паяц, над разбитой любовью», — пел Карузо. Лицо Десницы просветлело, потом затуманилось, он уставился в пол. И пока Карузо пел, кляня судьбу, которая заставляет его веселить толпу, когда рушится жизнь, Десница не отрывал глаз от пола. Скорлупа треснула.