Анатолий Афанасьев - В объятьях олигарха

Бункер на островке был построен еще в 80‑е годы прошлого века и предназначался для военных маневров, точнее для испытания крылатых ракет «воздух–земля». В ту пору Россия располагала второй по мощи армией в мире, что сегодня, конечно, звучало фантастикой. Бункер находился на глубине двадцати метров в специальной шахте, заблокированной водяными подушками, и был снабжен всем необходимым для того, чтобы вполне комфортно, не поднимаясь на поверхность, укрываться в нем не меньше полугода, начиная с запасов консервов и питьевой воды и кончая системой генераторов. Попадали в бункер через лифтовой отсек, который, в свою очередь, был оснащен тройной электронной защитой. Дверь в отсек, надежно упрятанная в ствол столетнего дуба, могла выдержать прямое попадание реактивного снаряда. Разумеется, это не означало, что, укрывшись в бункере, Истопник со своей дружиной был в полной безопасности. В двадцать первом веке на земле не осталось укромного уголка, куда не могли бы дотянуться щупальца Пентагона. Рядовое подразделение спецназа, вооруженное плазменной техникой, управилось бы с бункером элементарно: либо выкурило бы его обитателей, либо замуровало их в братскую могилу. Однако командование миротворческого корпуса об этом и не помышляло. На территории покоренной страны то тут, то там возникали очаги сопротивления, и обычно они подавлялись жестоко, но в некоторых случаях, как с Истопником, их держали как бы в законсервированном виде, не вступая в открытое соприкосновение, и сам Димыч понимал, что в этом был резон. Точно так же в недавние времена в крупных городах, Москве и Петербурге, продолжали выходить небольшим тиражом некоторые коммунячьи газетенки типа «Советской России» — этакие отстойники, незарастающие свищи, через которые вытекала, выплескивалась дурная энергия умерщвляемой нации. Позже, когда надобность в них отпала, произошло их автоматическое усекновение вместе с так называемыми журналистскими коллективами.

Вокруг бункера, прямо на болотах, живописно раскинулись хижины туземцев, большей частью обыкновенные шалаши, сплетенные из еловых лап, и трудно было представить, как люди, пусть и обросшие звериной шерстью, перемогались в них долгой зимой. Время от времени Истопник делал слабые попытки очистить болота от незваных гостей, но проще было их всех утопить, чем прогнать. Несчастные существа, лишенные всякого понятия о смысле своего существования, тянулись к нему из последних сил, ища то ли защиты, то ли легкой смерти. Среди них были молодые и старые, мужчины и женщины, а то, бывало, и заполошный ребенок начинал вдруг верещать, точно лягушка из трясины. Смирившись с неизбежным, Истопник поставил над стихийным поселением старосту из своего окружения, Леху Смурного, бывшего профессора–социолога из Центра Карнеги, для которого на берегу подняли сруб из нетесаных бревен. Главной и единственной его задачей было следить за тем, чтобы доведенные до отчаяния болотные жители не переколотили друг дружку. Ссоры и драки вспыхивали между ними постоянно, но азарта на настоящую бойню у них не хватало. С прокормом люди–звери справлялись сами: охотились в окрестных лесах со старинными дробовиками, ставили проволочные силки на мелкую живность, ловили в болоте змей и синюшных тритонов.

Еще не пришедший в себя от потрясений ночи, Митя Климов сидел в одном из отсеков бункера, оборудованном под лабораторию, с компьютером и телевизором, и с аппетитом уплетал из деревянной миски брюквенный суп, который принес Цюба Малохольный.

— Покушаешь, отдохни маленько, — посоветовал Цюба. — Димыч попозже к тебе заглянет.

— Не знаешь, — робко спросил Митя, — учитель очень на меня сердится?

— За что ему сердиться? — успокоил Цюба. — Видно же, что ты чокнутый и за свои поступки не отвечаешь.

— Сразу видно?

— Со ста метров, — уверил дружинник и оставил его одного. У Мити тоска помягчала, но он по–прежнему оставался в человеческом воплощении, потому мысли накатывали грустные. Он не радовался спасению, хотя совсем недавно всеми силами сопротивлялся погружению в растительный мир. Он действовал, подчиняясь естественному инстинкту, хотя разум, пробужденный, как хотелось надеяться, на короткое время, подсказывал другое. Двадцать два, двадцать три года — прекрасный возраст для мужчины, чтобы уйти. Он уже испытал все, что предназначено руссиянину в этом мире, но еще не так стар, чтобы пускать слюни у порога богатых домов. Уходить надо красиво. Что ждет его дальше, кроме скучных повторений? Поиски добычи, маленькие радости от спиртного и наркоты и постоянные, с утра до ночи, пинки и унижения. И в конце все равно — «Уникум». Тем более он уже объявлен в розыск.