Эдуард Хруцкий - Четвертый эшелон

— Простите, — вмешался в разговор Карпунин, — завтра в семь уходит мой поезд. Как раз на Баку. Он литерный, пойдет почти без остановок. Через три дня будем на месте. Я мог бы прихватить вашего товарища.

— Вот спасибо! Игорь, ты оставайся до пяти, ровно в пять — в управление, — Данилов увидел радостное лицо Инны, — отвезешь Белова. А мне пора.

Когда за Даниловым закрылась дверь, Фролов позвал Игоря к себе в кабинет.

— Садись, да не сюда: рядом со мной, на диван. Кури. — Он помолчал, внимательно разглядывая Игоря. — Быстро растешь, твой начальник подполковник всего, а старше тебя на двадцать лет.

— Время такое, Александр Петрович, война. Людей опытных нет.

— А ты, значит, опытней всех?

— Я же не сам себе эти цацки вешаю, — Игорь щелкнул ногтем по погону. — Начальство, а ему виднее.

— Понятно. Только как ты сам считаешь, по праву тебе дают звания и выдвигают?

— Я об этом, Александр Петрович, не думаю. У меня от другого голова болит.

— Так, может быть, мне позвонить кое-кому, переведем тебя в наркомат, работу найдем поспокойнее?

— Я, дорогой тесть, этого, как говорит мой начальник, телефонного права не признаю. Я свои погоны и ордена не по звонкам получал... — зло выпалил Игорь.

— Не сердись. Это я Инне обещал поговорить с тобой, вот, и сам понимаешь... — В голосе тестя послышались извиняющиеся нотки.

— Она пусть в аспирантуре учится, а со своими делами я сам разберусь.

— Ладно, ладно, мир. Скажу честно, другого не ждал. — Фролов положил руку Игорю на колено. — Все-таки молодец твой Данилов. Большой человек. Ты понял, почему он сегодня такой грустный сидел?

— Устал, видно, сердце у него шалит.

— Ничего. Проживешь подольше, поймешь. Ну ладно, иди, а то жена заждалась.

Он вышел из подъезда и на всякий случай переложил пистолет в карман полушубка. Мало ли что. Все-таки ночь. Можно, конечно, было вызвать машину, только зачем? От Белорусского до Петровки переулками и проходными дворами пятнадцать минут ходьбы. Правда, теперь все дворы проходные. Опасаясь зажигалок, дежурные ПВО снесли заборы. Иван Александрович вспомнил довоенную Москву. Что же изменилось? Да почти ничего. Все на месте. А все-таки город был другим. Вот здесь, по Грузинской, в это время трамвай еще ходил. Он плыл по улицам, скрежеща на стыках, и синие искры мертвенным светом заливали темные переулки. Иван Александрович любил Москву. Иногда летом Данилов садился в красно-желтый второй вагон, прицепной, выходил на заднюю площадку и ехал через весь город в свои любимые Сокольники. Трамвай нырял в кривые, горбатые переулки, пересекал шумное Садовое кольцо и снова прятался в зелень маленьких улиц. За окнами мелькали утонувшие в деревьях дворы, когда-то каменные, а теперь похожие на выношенный, но все еще элегантный фрак, особняки, красные или серые коробки новых домов. Их Данилов терпеть не мог. Читая в газетах о снесенных старых улицах или застроенных пустошах, он искренне огорчался. Он любил Москву такой, с которой впервые встретился в девятнадцатом году, с ее базарами, бульварами, церквами. Вся его жизнь была связана с этим городом. Он знал его весь, наизусть. Его окраины и центр, проходные дворы и скверы. Иногда Данилов мысленно шел от Патриарших прудов до Колпачного переулка, восстанавливая в памяти все дома, деревья, решетки заборов, скамейки, такая уж у него была игра.

И сейчас, шагая сквозь снежную ночь, Иван Александрович мысленно дорисовывал в памяти скрытые темнотой детали зданий.

«Если доживу до пенсии, — подумал он, — напишу книгу о Москве, как Гиляровский».

Подумал и усмехнулся горько. Нет, не получится его книга простой и доброй. У Гиляровского другая профессия была, он к хитрованцам на рынок за типажами ездил, а Данилов — за краденым.

Нет, если уж писать книгу, так чтоб она была суровой и жесткой. Пусть те, кто прочтет ее, вспомнят людей, погибших ради счастья других в этих зеленых палисадниках и скверах. Мир, в котором жил Данилов, виделся ему в двух измерениях. Один — красота и тишина. Второй — жестокость и мужество. Они жили в его душе параллельно, не пересекаясь никогда. Из мира тишины он входил туда, где ее разрывали выстрелы из наганов, но все же всегда возвращался обратно. Потому что иначе можно озлобиться и очерстветь душой.

Занятый своими мыслями, Иван Александрович и не заметил, как дошагал до Петровки.

— Товарищ подполковник, — доложил дежурный, — пока все тихо. Вас никто не спрашивал. Только вот письмо пришло, личное. Патологоанатомы акт прислали, я его на стол вам положил под стекло.