Анна Данилова - Убийство в соль минор

— Ты думаешь, что наши музыканты собираются до сих пор в этом доме?

— Нет, не уверена… Но кто-то из старых музыкантов должен помнить этот дом и эти встречи, ну и, само собой, хозяйку этого дома…

— Но ты могла бы пойти по более легкому и безопасному, я уж не говорю, дешевому пути, если бы просто встретилась с кем-нибудь из музыкантов и поговорила, задала определенные вопросы. Описала бы женщину, назвала какие-нибудь детали… Глядишь, кто-то и вспомнил бы ее.

— Да я понимаю. Но мне хотелось, чтобы все они приняли меня уже не просто как дочь одного из них, а как равную себе, понимаешь?

Я ее, конечно же, не понимал.

— Я собираюсь открыть в С. картинную галерею, у меня много планов. Со временем и мы тоже купим дом и будем принимать там гостей. Но только уже здесь, в этом доме. И только после того, как я разыщу свою мать.

Я посмотрел на нее внимательным долгим взглядом. Я понимал, что все это выдумать просто нельзя. Что она впервые за все эти месяцы, прошедшие с тех пор, как мы поселились в лесу, была со мной предельно откровенна и рассказала мне всю правду о себе.

Она сидела передо мной такая несчастная, хрупкая, растерянная, что я с трудом мог представить ее себе в декорациях того далекого дома в Лисьем Носу, где ей приходилось обслуживать компании преступников, уголовников, кормить их, стелить им постели, выносить переполненные пепельницы и пустые бутылки, проветривать комнаты, стирать, гладить, мыть полы. Это какое-то вынужденное, практически добровольное рабство! Невольно подумалось и о том, что смерть ее мужа, имени которого она мне так и не назвала, заметно облегчила ее жизнь, я уж не говорю о том, что ее скоропостижное вдовство просто спасло ее от тюрьмы. Что еще немного, и их бы всех повязали, арестовали, дали немалые сроки. И вместо того чтобы сажать душистый горошек на клумбе возле своего загородного дома в Подмосковье, Валентина строчила бы на швейной машинке рукавицы да ватники в какой-нибудь женской колонии…

Возможно, понимая это и радуясь тому, что она счастливо избежала этого ада, Валя и решила воспользоваться деньгами мужа, чтобы начать новую жизнь таким вот странным и только ей понятным образом. Имел ли я право судить ее? Ни в коем случае! Тем более что и сам-то был далеко не ангелом. Ведь я принял от нее дорогостоящее лечение, я подписался, что называется, на участие в ее плане, от отчаяния согласившись жениться на ней! И что двигало мной? Исключительно эгоизм, желание восстановить свое здоровье. И никакие моральные принципы тогда не работали. Они мирно спали себе рядом со мной в палате люкс в компании с моей разложившейся совестью.

— Скажи, но почему все-таки я? — не выдержал я, рискуя испортить час откровения, напрашиваясь на комплимент. — Неужели других пианистов не нашлось? Или скрипачей?

— Потому что это судьба, — коротко ответила она, очевидно подразумевая подслушанный ею разговор о трагедии моей семьи в парикмахерском салоне.

Вот так, из-за каких-то теток, заглянувших туда, чтобы завить кудри, моя жизнь, сильно покачнувшись под тяжестью свалившегося на меня горя, неожиданно обрела новый смысл.

Мы расписались с Валей в одном из московских ЗАГСов, нашими свидетелями были Ерема и совершенно посторонняя женщина, уборщица ЗАГСа.

Несмотря на скромность церемонии и полное отсутствие гостей, моя невеста была самая красивая. Одетая в элегантный белый костюм и белые туфли на тонких высоких каблуках, стройная, с уложенными волосами, с нежным румянцем на лице и розовыми губами, она сильно отличалась от разодетых в пух и прах других невест своей изысканностью, утонченностью. И я вдруг поймал себя на том, что ревную ее к тем восхищенным и любопытным взглядам, которые бросали на нее находящиеся рядом с нами мужчины.

Мы расписались, вышли из ЗАГСа, сели в машину, и Ерема повез нас в ресторан, где у нас был заказан столик на троих. Легкий салат из огурца и дыни, запеченная рыба, малиновый сорбет. Составляя свадебное меню, Валентина, как я понял, руководствовалась не столько своими желаниями, столько своим состоянием: она нервничала задолго до свадьбы, не могла есть из-за полного отсутствия аппетита, а потому, вероятно, сама мысль о еде вызывала у нее тошноту и отвращение. Иначе как можно объяснить такое птичье меню?

Ерема откровенно грустил, явно не поддерживая ее идею купить себе мужа-пианиста. Он вообще не смотрел ни на нее, ни на меня, а просто повиновался ей, как слуга. Я видел, как он страдает. Но никто из них, я полагаю, не задумывался о том, что испытываю я.