Валентин Иванов - Желтый металл. Девять этюдов

— Понятно-то, понятно, — отвечала Антонина, — а вот что непонятно. Нет тут у батьки, кроме Гани, души знакомой. Не по базару же он ходил со своим металлом? Настолько-то у него соображения хватит.

— Тоже правильно, — согласился Александр, — Филат Захарович зря не плюнут, а либо на стол, либо в чашку, — иронически добавил он. — Да-а… Однакож, разобраться в их игре следует.

Окунев призадумался. Он сидел в одних брюках, опираясь локтем правой руки в колено и поддерживая подбородок ладонью. Мыслитель, да и только!

— Хм… А ведь ларчик-то открывается просто, — произнес он после длительного молчания, настолько длительного, что Антонине от скуки захотелось спать: расплата за несвойственные ей умственные усилия.

— Чего мозги крутить! — продолжал Александр. — Кроме Гавриила, у отца твоего тут знакомых нет. И назад он свой металл не повез. На приисках хоть одна собака и догнала золото до одиннадцати рублей, но больше чем по одиннадцати там цены нет, и батька это знает. Поэтому Филат Захарыч изволили свое земляное маслице одним весом вместе с грозовским спустить Гавриилу. С Петром он сговорился, металл пошел как грозовокий, кланяться вновь Гане не пришлось, гордыня с ним осталась, для него цена по двадцатке хороша. Поняла теперь?

— Полно тебе! — усомнилась для вида Антонина. Она хотела, возражая, еще больше укрепить мужа в его соображениях. — Больно у тебя получается просто. Я же тебе толковала: Ганя мне сам говорил за триста граммов. Неужто у них на двоих-то только всего и нашлось?

— Эх, Тоня, хоть у тебя котелок и варит, а однакоже по-бабьи! — уверенно и снисходительно объяснял Александр Окунев, довольный решением трудной задачи. — Просто! И не просто, а так точно все было. Ганя взял все, а перед тобой прибеднялся на триста граммов. Такое у него было условие с Петром. А сказать тебе, что металла совсем не было, ты бы не поверила. Вот они тебе очки и втерли.

— Так, видно, и было, — решила соглашаться Антонина. — Я не додумалась. Пало бы на мысль, я бы у Дуси выпытала.

— И нечего было пытать. Как я сказал, так и есть, — возразил муж. — Дуся же могла не знать. Не такие это дела, и Петр Грозов мужик крепкий.

Про себя Антонина думала: «Это еще бабушка надвое сказала, у кого бабий ум, милый ты мой муженек! Как-то ты с Ганькой-уродом сговоришься?»

Разговоров мужа с Гавриилом Антонина больше не боялась.

Нелли вернулась поздно вечером, но могла бы прийти и раньше. Жильцы передали девочке ключ от хозяйской половины дома:

— Папа и мама уехали вскоре после полудня к знакомым на день или на два и поручили тебе стеречь дом и сад.

Нелли поблагодарила.

— Какая-то странная девочка, ты не находишь? — спросила квартирантка своего мужа. — Никогда не слышно ее голоса, но она не кажется глупенькой.

— Что же, друг мой, девочка серьезная, строгая; конечно, не по возрасту, не по-детски замкнутая, и только. Не всем же щебетать. А она будет прехорошенькая.

— Она уже теперь хорошенькая. Но, знаешь, я не хотела бы иметь такую дочь. Такая вдруг и выкинет что-нибудь. Как Ляля Пилина, тоже была молчаливая, замкнутая. Помнишь?

Дочь их знакомых Пилиных была замешана в громком и позорном деле, получившем известность после одного фельетона в центральной прессе. И это напоминание, страшное для всех родителей, кто бы они ни были, сразу уничтожило проблеск доброго отношения к Нелли Окуневой.

— Это, пожалуй, правильно. Если даже у Пилиных могло случиться такое, то чего и ждать от этой девчонки! Здесь и среда скверная. Один дед чего стоит!..

Из С-и два паровоза потащили десяток вагонов. Потащили — не повезли. Здесь по Черноморскому побережью протянута одноколейка с разъездами — дорога нелегкого профиля, с тоннелями, высокими насыпями, глубокими выемками под угрозой оползней, вызываемых сверхобильными ливнями мокрой приморской зимы.

В тоннелях сильно пахнет сернистым газом, в вагонах загораются лампочки, которые после яркости южного неба кажутся желтыми, как цветки курослепа.

Минута, другая, третья — и поезд с грохотом выкатывается под небо невыразимых зеленовато-васильковых оттенков. Проходит мертвая каменная осыпь. Впереди — мост, налево — белая кайма неслышного прибоя, направо — черно-зеленые горы, леса, заросшие непролазным колючим подлеском, а рядом — черное, лакированное гудроном шоссе, прогретое солнцем до невидимого глазом кипения — так пахнет смолой, что запах слышен в вагоне. Поезд уже вписывается в предмостную петлю. Внизу и в стороны, из ущелья к морю, раскрывается забросанное галькой и серыми глыбами невиданно широкое русло сухой кавказской реки со змеистым ничтожным ручейком посередине — курице вброд.