Валентин Иванов - Желтый металл. Девять этюдов

— Старший лейтенант милиции Нестеров прибыл по вашему приказанию!

Старший лейтенант вышел из кабинета Турканова в расстегнувшемся пиджаке.

Секретарь спросила:

— Ну что?

— А вы не знаете? — буркнул Нестеров, напуская на себя «мрачность». — Пропала моя «Жизель», пропала моя Уланова, как швед под Полтавой. Так и запишите!

Заручиться билетами на «Жизель» дело нешуточное… Это всем известно.

Когда «посторонний майор» уйдет, а секретарь и машинистка останутся вдвоем, они обменяются мнениями о предстоящей командировке Нестерова. Они в курсе дел, они везде, кроме работы, немые хранительницы тайны следствия. У них есть свои симпатии и свои оценки. Нестеров — «симпатия». Они говорят про него:

— К Виктору будто липнет. Начинает следствие с пустяка, а потом такое разматывается!..

Своих товарищей Нестеров встретил у двери, но не присоединился к ним, чтобы пообедать вместе, отвлекаясь в своей компании от текущих дел.

— Тебе верноподданная звонила, — без шутки сообщил Мальцев.

— Ладно.

Нестеров набрал номер телефона коммунальной квартиры, где он жил с женой и с сынишкой.

— Людок, такое дело: завтра в командировку. Увы, «Жизель», увы! Пойди с Мальцевым. Не хочешь? Почему?

И Нестеров шутливо убеждал свою «верноподданную», что ей будет даже интереснее с Мальцевым, чем со старым верноподданным мужем, который уже разучился ухаживать. В семье Нестеровых было трое «верноподданных»: муж, жена, сын — целое государство.

Дело делалось своим чередом. Окончив юридическую школу, Нестеров начал работу так, как всегда каждый молодой человек, за ничтожными, вероятно, исключениями, приступает к делу: с живым интересом и к новой обстановке и к новым людям. И было очень приятно вновь стать взрослым.

Правда, две его школьные скамьи были разделены войной, но в каком бы возрасте, с каким бы опытом ни садился человек за книгу, он в той или иной мере опять становится школьником.

В классе, на летнем учебном сборе командного состава запаса, почтенный слушатель в звании даже полковника и возрастом далеко за сорок, старательно тянется с подсказкой товарищу.

— Товарищ полковник, — обращается к нарушителю дисциплины капитан-руководитель, — по моему званию я даже не могу вам сделать замечание. Но вы мешаете проводить занятие.

И полковник запаса (начальник главка) встает, оправляет на отросшем брюшке гимнастерку и пытается оправдать свое мальчишеское поведение с каким-то мальчишеским конфузом.

Смешно? Нет. Даже по-своему мило. Ведь настоящих-то стариков куда, куда меньше, чем кажется юношам и девушкам, которые у нас впервые допускаются к избирательным урнам.

Когда же ты кончаешься совсем, наша молодость?

При всем военном опыте Нестерова (напоминаем, что служил он в разведке) его молодость на первых шагах работы проявилась в мрачном, даже в подавленном состоянии духа. Работа у него была такая, в которой открывается некая изнанка, что ли, жизни.

Как многие и многие, Нестеров обладал защитным свойством — не слишком-то видеть дурное у себя дома. Все дурное, все злое, казалось ему, жило в своем роде едва ли не полноправно за пределами Советского Союза. У нас плохое могло быть лишь малосущественной случайностью, не слишком-то даже и заслуживающей внимания.

Такое настроение Нестерова было бы несправедливо назвать розовыми очками, которые любят сознательно надевать на чужие носы философы-интеллигентики бюрократической складки в целях, иной раз, маскировки собственных гадостей.

Нестеров имел потребность видеть в жизни хорошее, потребность, особенно развитую юностью, загубленной в жестокостях войны. Дело в том, что война не победила его, не осквернила его желаний и стремлений, хотя он видел войну не марширующих с развернутыми знаменами полков, изобретенную некоторыми романистами и буржуазными историками, и даже не войну по Льву Толстому, а участвовал в долгом, отчаянном, кровавом труде. Этот труд можно исторически понять; можно допустить и признать разумом его необходимость, но принять сердцем, полюбить и оправдать морально здоровому человеку нельзя.

Тому, кто видел войну, кто понял ее, свершая своими, не чужими, руками, хочется забыть. Для советского человека существует право на такое забвение: война неестественна, она уродливый, но, к сожалению, по обстоятельствам необходимый вынужденный эпизод.

Именно поэтому, именно, чтобы истребить уродство, было так много вложено нашим народом силы и воли для уничтожения врагов человечества и будет вложено, если возникнет необходимость, еще больше.