Сергей Борисов - Кого-то надо убить

– Как же ты выживаешь?

– А вот так.

Балашов дотянулся до пульта, вмонтированного в крышку письменного стола, щелкнул тумблером, и кабинет содрогнулся от громоподобных раскатов.

– Отдать Россию на поругание иноземцам? Никогда!

Динамик захрипел, не справляясь с рукоплесканиями.

– Разбазарить богатства не только нам, но и предкам нашим принадлежащие? Не допустим!

И снова шквал аплодисментов.

– Превратить свободного русского человека в раба? Глумиться над памятью нашей, историей, святынями, традициями, обычаями? Не позволим!

Все потонуло в овациях.

Балашов переключил тумблер. Тишина, казалось, была осязаема.

– Слышали? Такое несут – уши вянут. Что «левые», что «правые».

– Ты что же, никакой линии не придерживаешься?

– Я всех пускаю. Лишь бы платили. У клуба крыша – решето, тут не до жиру. «Правые», «левые»… Все за собой зовут! Идейки свои прямо в рот пихают – разжеванными, проглотить только. И глотают люди, не отрыгивают. За кого особенно обидно – это за молодых. Особенно за тех, кто в Афгане побывал, в Чечне. Эти друг за друга горло перегрызут, но во всем прочем – дети. Вот и тянут их из стороны в сторону, вербуют, на патриотизм «давят». А ребята такое испытали, такого навидались – и грязи, и крови, что если поверят человеку, готовы за ним в огонь и воду. Себя не сберегут, его защитят. И все ищут, ради чего жизни клали. Вот внизу у вас документы проверили, так? Это – заслон, контроль. А неделю назад здесь другие заседали, со взглядами самыми либеральными. Либеральней некуда! Однако и тогда – охрана, заслон, «чеченцы» бывшие. Жалко мне их. Ведь обманут, въедут на их горбах в рай, а потом с ухмылочкой выбросят на свалку, как надоевших, ненужных кукол.

Балашов витиевато выругался, а Кочергин – вздрогнул.

– Петя, я ведь к тебе за помощью.

– О чем речь! Вы простите, Михаил Митрофанович, разговорчивость мою. Сам не пойму, и чего завелся? Видно, наболело.

Балашов двумя руками приподнял больную ногу и, точно вещь, подвинул ее.

– Все нормально, Петя. А я вот тебя спросить хотел… Есть ли у нас в городе мастера, которые кукол делают. Только не матрешек-неваляшек, а муляжи в человеческий рост и так с виду, что от человека не отличить.

– А что случилось-то? Или секрет?

– Отчего же…

Кочергин рассказал все, что знал, и о вчерашней находке на ДСК, и о сегодняшней в лесу. Говорил он минут пять, не больше, потому что и сам знал не слишком много. И догадок у него не было. Никаких.

Бывший опер слушал не перебивая. Машинально брал с блюдца печенье и отправлял в рот, брал следующее. Крошки сыпались на брюки и зеленый джемпер из ангорки. Когда следователь умолк, Балашов поскреб ногтем край опустевшего блюдца и принялся стряхивать крошки.

– Дела… Если ничего в военкомате не обломится, я вам не завидую. Но я так понимаю, что вы от меня не сочувствия ждете. Но помощник из меня аховый. Вообще-то, как человек культурный, – он усмехнулся и развел руки, словно приглашая к осмотру кабинета, – я на разных совещаниях бываю – городских, областных, даже республиканских, в Москву езжу, вернисажи посещаю, мастерские художников и скульпторов. Не только занимаюсь выкачиванием денег из этих, – он показал на пульт, – но и журналы специальные почитываю, по профилю. Но сказать вам, Михаил Митрофанович, мне толком нечего! В Москве – да, там балаганов хватает, где восковые копии актеров, политиков, спортсменов выставляют. Но чтобы у нас в городе кто-то такие штуки делал – не слышал.

– Жаль. – Кочергин встал, прошелся по кабинету, пригибаясь при каждом шаге.

– Как здоровье-то? – В голосе Балашова не было и намека на сарказм, который нередко окрашивает слова больного человека при общении с кем-нибудь, тоже страдающим от недуга.

– Подагра. Помнишь, еще при тебе вцепилась. Ну и не отвяжется никак. А идти надо. Пойду я.

– Провожу.

У лестницы Балашов остановился.

– Заходите, Михаил Митрофанович. С поводом и без. Мне приятно… А историю вы мне рассказали жутковатую. Прямо сюжет для фильма. Из тех, что когда-то у меня в видеозале крутили. Ох, глядите, доберутся до вас газетчики!

– Эти нафантазируют. Со свету сживут. Уйду на пенсию – к себе примешь?

– Эх, Михаил Митрофанович! Я тут брякнул ненароком, что не завидую вам. Еще как завидую. Моя бы воля – все бросил, вернулся. Но вот она, стерва, – Балашов зло шаркнул прямой, как палка, ногой, – не пускает. Если бы оттяпали ее тогда, сделали бы мне протез, носил бы я его и не терзался попусту, а то вроде есть нога, а вроде и нет ее.