Лилия Беляева - Убийца-юморист

Но я не делаю этого. Не спешу делать. Я вхожу в комнату, из которой несутся яростные вопли Дарьиного брата. И тут моим глазам предстает такая картина… Он, весь в крови, лежит на полу со связанными руками и ногами и колотится головой о край кровати. Дарья, в разорванном платье, растрепанная, босая, пробует оттащит его на середину комнаты, но он не дается, сгибает ноги в коленях, потом резко разгибает и пробует ударить сестру. А если она подползает к его голове — норовит укусить. Взгляд у него как у помешанного. Вполне вероятно, что он и впрямь сошел с ума… Глаза мутные, выпирающие из орбит…

Что было делать? Мы вместе с Дарьей вцепились в ноги этого здорового буйствующего мужика и оттянули его подальше от твердых предметов.

— Виктор! — позвала я. — Виктор!

Он посмотрел на меня с ненавистью и как пропел на последнем дыхании:

— Я — не Ви-и-и-ктор, я — убийца-а-а-а…

И словно бы уснул с открытыми глазами, обмяк, ослабла его воля к сопротивлению.

Мы с Дарьей переглянулись. Я догадалась, что она сумела как-то связать брата именно в такие минуты, когда он стих и словно бы умер.

Дарья смотрела на меня затравленно, с надеждой. Но у меня теперь не было выбора. Я кивнула своей подруге, словно пообещала ей полный порядок и умиротворение на охраняемой ею территории, и вышла в прихожую.

Но телефон оказался на кухне, где царил полный кавардак. Видно, здесь буянил Виктор. Кастрюли валялись на полу, под ногой трещали черепки разбитых тарелок и чашек… Телефонная трубка издавала призывные звуки из-под стола, а сам телефон лежал на боку возле порога…

— Скорая? Пожалуйста, поскорее…

И через некоторое время, очень тихо:

— Николай Федорович…

Дальше не помню ничего. Закружилась голова, меня повело, и я рухнула в какую-то лиловую тьму, полную пляшущих, скачущих молодых людей, и все они оглушительно кричали: «Я убийца! Нет, я! Нет я! Я, я, я — настоящий убийца! Эта журналистка Татьяна Игнатьева влезла не в свое дело, и все напутала! Больно самоуверенная! И нахальная! Дрянь, дрянь!»

Очнулась. Лежу на кровати. Неподалеку Дашкино лицо.

— Что это со мной? — спрашиваю.

— Обморок. На нервной почве. Тебе сделали укол. Сказали — пусть поспит. Лежи.

— А Виктор где?

— Увезли.

— Что он здесь городил? Как, за что он убил твою мать?

— Не знаю. Ничего не знаю и не понимаю, Татьяна. Вот в какую я тебя историю втравила…

— Да ладно… Надо подождать, и все прояснится.

— Я дам тебе чаю с медом. И себе налью. Успокаивает, — предложила Дарья, встала, не дожидаясь моего согласия, и ушла в кухню.

Мне было отвратно. Получалось, что все мои логические построения, связанные с Ириной и Андреем, — сплошная муть, продукт бабьего ума, склонного к преувеличениям и поспешным выводам.

Получалось, что они вовсе не те, за кого я их принимала, что зоря я столько усилий потратила на разоблачение их любовно-криминальной связи, что все это ерунда и чушь.

Получалось, и мотивы убийств были совсем не те, к которым я прибежала, задыхаясь от восторга перед собственной прозорливостью. Ну раз возник неведомый шофер!..

А если к тому же Виктор сказал правду, что это он убил свою мать…

Дарья ткнула мне в руки кружку с дымящимся чаем:

— Пей! И вот тебе бутерброд… Ты же часа три спала.

— Ты веришь, что Виктор мог…

— Не знаю, Татьяна… Я сама вот-вот сойду с ума. Я сама все думаю, думаю: «Неужели он мог?» Мать же его жутко любила! Они ж с ней так ворковали в последнее время! Я даже обзавидовалась… Он же её любимчик! Но он ведь муравьев жалел, даже муравьев! Старался обходить их, боялся раздавить! Он даже Петра называл Петечкой, Петюшей! Самого Петра! И вдруг такое! Он, конечно, не ангел, он беспечный, бестолковый, но он если работает, то работает как зверь! Не пьет, молчит и никого в мастерскую к себе не пускает. Матери непременно на день рождения и Восьмое марта дарит цветы. Я забываю, он напоминает: «Дашка, вспомни, что ты должна сделать для родной матери!» Не знаю… не верю! Бред!

Но через минуту:

— А если все-таки… мог? Он же попивал! Он же однажды разодрался с приятелем! Из-за чистой ерунды! Один доказывал, что Шилов большой художник… Это его приятель доказывал, а Витька кричал, что — ремесленник и даже не всегда в ладах с анатомией! Такой шум подняли! Мать и я разнимали… его однажды в милицию забрали… Он на выставке какого-то шизика-скульптора дернул глиняного Христа за… орган из глины же и оторвал. Он потом и в отделении доказывал, что такой Христос — похабщина одна, бред сивой кобылы! Что его на дерзость спровоцировали ключи, привешенные к этому органу… Да много чего можно вспомнить, когда он всякие штуки отмачивал… И от жен убегал по странным причинам. Одна, Люда, довела его разговорами о колбасе и холодильниках… Ему не в кайф было, как она объясняла долго и нудно, чем один сорт колбасы отличается от другого, один тип холодильника от другого… Она хозяйственная была, а он это не воспринимал. И от второй убежал сам. Тоже как-то дико звучит из-за чего… Эта о доме почти не заботилась. Он сам за картошкой ходил. Она допекла его сериалами. Ни одного не пропускала. А он хотел смотреть футбол-хоккей. А телевизор — один.