Николь Нойбауэр - Подвал. В плену

Кровь прилила к его лицу:

– Я просто решил…

– Да хватит уже. Завтра утром напялю на себя домашний фартук и позабочусь о кухонном ноже и прочей дребедени.

Дверь захлопнулась. Вехтер вздохнул. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы его отправили в палеонтологический музей. Среди всех этих загадочных скелетов он чувствовал бы себя как дома. Иногда ему казалось, что все человечество уехало в третье тысячелетие, бросив его на обочине шоссе. Элли опять на него обиделась?

Вехтер сейчас охотно подымил бы с Ханнесом возле дверей, но его место пустовало. Оно было настолько пустым, словно тот вчера уволился. Только автоответчик мигал, и на клавиатуре лежал розовый листок для записей. Зажужжал факс и стал выплевывать один лист бумаги за другим. Вехтер понял, что это, даже не глядя, лишь заметив, что это бланк управления уголовной полиции Баварии. И минуты не потребовалось, чтобы найти среди таблиц и медицинских терминов графу, где значились результаты анализов.

«Терпение и труд все перетрут».

Он позвонил Ханнесу.

– Что там такое? – заорал тот в трубку, перекрикивая шум машин. Наверное, он еще не добрался до дома.

– Управление уголовной полиции Баварии прислало результаты ДНК. Кровь на руках Оливера совпадает с кровью нашей жертвы.

Вместо ликования на другом конце воцарилось молчание.

– Ты еще там?

– Послушай, – произнес Ханнес сдавленным голосом, – у меня дома стрессовая ситуация. Как только управлюсь, снова включусь в работу. Приступайте пока без меня.

Это был не тот Ханнес, который расследовал дело и впился зубами в Баптиста, как питбуль. Что бы там ни заставило его уехать с работы, это было важно.

– Ханнес, у тебя все в порядке?

– Нет, – ответил он, и связь оборвалась.

Вехтер еще несколько минут посидел на своем стуле – спокойные минуты в оке урагана, в которые он еще мог вообразить, что все будет хорошо. Только когда комиссар стал потеть в зимнем пальто, он взялся за телефон.

Паульссен окунул кисточку в краску и вытащил ее, ставшую алой, словно он вынул ее из открытой раны. Неуверенной рукой он поднес кисть к холсту. Кончик трепетал перед белым полотном. Он сдался и убрал руку назад. Еще никогда он так не дрожал, когда рисовал. Как же раньше это ему удавалось? У него в голове была точная картина, его руки делали то, что он хотел, – и рисунок появлялся на холсте мазок за мазком.

Но теперь он ничего не видел в своем воображении. Паульссен опустил кисточку, почесал лоб, огляделся в комнате. Со всех сторон на него смотрели розы, он знал их, они имели смысл, но они не помогали ему. Они соскакивали с полотен, злобно шипели ему на ухо, словно высмеивали художника с палитрой, которая дрожала у него в руках. Взмахнув кистью, он снова поднес ее к полотну и сделал мазок, а потом и второй. Две коварно изогнутых линии пересеклись на холсте. Это было бессмысленно. Он понятия не имел, что делает. А сегодня утром у него еще получалось. Готовая картина сохла в углу, распространяя по всей комнате терпкий запах масляных красок. Наверное, что-то изменилось во время послеобеденного сна. Когда он проснулся, оказалось, что его ботинки промокли, на полу было полно грязных луж и камешков гравия. Ходунки стояли в углу, они оставили на ламинате два мокрых следа. Сиделка отругала его: «Ну вот опять, – сказала она, – снова началось».

В последнее время она часто его ругала. Он якобы сбегал, никому ничего не сказав, выходил на улицу без сопровождающего, и никто не знал, где он был. Ему сказали, что, если так и дальше будет продолжаться, его переведут в закрытое отделение. Закрытое отделение, ха-ха. Это был склеп, из которого живым не выходил никто. Ему нужно взять себя в руки, собраться, иначе они упекут его на этаж, где по коридору шатаются старые бабы в ночных рубашках, кричат и зовут своих детей. Может, он на самом деле выходил на улицу и позабыл об этом. Он столько всего забывал. При этом он помнил о других вещах, которые произошли так давно, что, казалось, окуклились в его памяти. Склероз съедал кусочки воспоминаний, когда он спал, и теперь отнял у него последние.

Эта тварь позаботилась обо всем. Она отняла все, что у него оставалось, забрала с собой в могилу. Чтобы сломать его раз и навсегда.

Во всем была виновата эта тварь.

Паульссен швырнул кисточку на пол. Красные брызги усеяли линолеум, как свежая кровь.

Свет зажегся, когда Ханнес завернул во двор. Еще было совсем светло. Йонна выбежала ему навстречу в резиновых сапогах и рабочей куртке, которая болталась на ее плечах. На втором этаже загорелся свет, и у Ханнеса на миг появилась дикая надежда, что все еще наладится. Но Йонна ее сразу разрушила: