Трифон Иосифов - Браконьеры

— Двадцать один год, говоришь?

Хромой вынимает из кармана пиджака огромный носовой платок, шумно сморкается, отпивает немного ракии из рюмки и морщится.

— Ты почему вдруг заинтересовался?

— Заинтересовался, — я предлагаю ему сигареты. — Если не помнишь, может, сбегаешь за тетрадью?

Христо нагибается над огоньком моей зажигалки, глубоко затягивается и достает из-под стола большой истрепанный портфель (а я еще удивился, когда он вошел, — зачем ему портфель?).

— Тетрадь здесь. Думаешь, я не догадался, о чем ты будешь меня спрашивать?

Поплевав на палец, Хромой аккуратно перелистывает страницы этой чудо-тетради.

— Восемнадцатого сентября, начальство, наверху под Пределом убили твоего отца. Ты знаешь об этом лучше меня, а спрашиваешь.

— Я знаю это, бай Христо, но меня другое интересует.

— Что тебя интересует, начальство?

— Все, что имеет отношение к смерти отца, — слухи, сплетни, разговоры…

— Ты угощать меня пригласил или допрашивать?

Делает вид, что очень рассержен, но не забывает о ракии.

— Какой там допрос, когда столько времени прошло… Может, хоть что-нибудь…

— Спрашивай, не спрашивай, — прерывает он меня, — ничего не помню. Шутка ли — двадцать один год прошел, полжизни.

— А тетрадь?

— А что тетрадь? Это ж не Библия, чтобы про все писать в ней!

— Ну а все-таки…

— Слушай, оставь ты это дело! Тебе люди давно рассказали про все, я ничего не могу добавить. Нехорошо человеку рыться в прошлом!

Молчим долго, пьем, едим, курим, а у меня внутри медленно, но с невероятно разрушительной силой закипает гнев. Опять — в который раз! — наталкиваюсь на проклятую стену молчания, на увертки, за которыми привыкли скрываться многие в Дубравце. И Дяко такой же, и Хромой, и все, кого я ни спрашивал… Корчат из себя полоумных и молчат, будто их веревками связали.

— Прошлое, говоришь?! — вынимаю из кармана заплесневелый патрон и бросаю его на стол. — Только это прошлое шастает до сих пор по Пределу и стреляет из итальянского карабина!

Хромой кладет патрон к себе на ладонь, осматривает его со всех сторон.

— Из итальянского карабина… Ну и что общего имеет этот патрон со смертью Герасима?

— А то, что этот патрон может войти в то же дуло, которое целилось в отца! Разве что в Дубравце есть не один, а два итальянских карабина!

Снова молчим. Я весь дрожу от волнения, брадобрей рассеянно ощупывает патрон, и в тот момент, когда я почти уверен в том, что он сейчас положит патрон на место и прекратит весь разговор, он вдруг говорит:

— Был тут один, принес итальянский карабин из Сербии еще до 9-го Сентября. Он был мобилизован в оккупационный корпус.

— Кто это?

— Его уже нет. В шестьдесят восьмом умер…

Корчмарь приносит тарелки с горячим, тонну хлеба, еще ракию и вино.

— Я тебя спрашиваю, кто это был? Фамилия, имя?

— Лалю Тотев из рода Бежановых.

— И ты говоришь, он умер?

— Умер, шестьдесят четыре ему было. Но это совсем ничего не значит!

Хромой насаживает на вилку огромный кусок мяса, отправляет в рот, жмурится от удовольствия.

— Знаю, что не значит, я не идиот! — и подливаю ему еще вина.

— Не то что идиот, но надо осторожно подходить к этому делу, а то большая беда может выйти от спешки…

— За день или за два перед убийством мой отец был на какой-то свадьбе в Зеленицах. И меня взял с собой туда. Не помнишь, кто это женился?

— Можно проверить.

Он снова стал перелистывать ветхие страницы тетради.

— Так я и знал… Пятнадцатого сентября в Зеленицах была свадьба сына Лалю Тотева. Тоже Лалю, по прозвищу Кожух [9] Необработанная дубленка, зимняя одежда южных славян. . Ты его знаешь. Женился он на Димитрине из нашего села. Все ее Димой зовут.

— Кто такая Димитрина?

— Да эта, продавщица в сельпо. Свадьбу тогда, помню, сыграли наскоро, потому что Лалю надо было уезжать куда-то. В то время Лалю был лесничим при твоем отце, но они почему-то поцапались…

Хромой вдруг нагнулся ко мне, испуганно поглядел на меня и прошептал:

— Эй, парень!.. Уж не подумал ли ты что…

— Что я думаю, при мне и останется! Ты скажи лучше, почему свадьба была в Зеленицах, а не в Дубравце?

— Так ведь род Бежановых оттуда. Это уже потом Лалю перешел в дом к Диме, когда Зеленицы выселили из-за водохранилища…

Что-то молнией блеснуло перед глазами, осветило непонятное — и все встало на свои места… Конечно же, Лалю Кожух! Тот самый долговязый детина, который показался тогда на пороге маленькой комнатки… А девушка, которую любил мой отец, — это Дима-продавщица…