Кирилл Топалов - Расхождение

В ту же секунду вошла секретарша.

— Меня нет! Ни для кого!

Секретарша кивнула головой и скрылась за тяжелой кожаной дверью.

— Ну, я слушаю!

Я стал рассказывать ему о Цачеве, а когда назвал фамилию Ценкова, он чуть не подскочил, несмотря на свои габариты.

— Валерий Ценков, говоришь?!

— А ты что, знаешь его?

Георгий был в таком гневе, что даже не мог найти точного слова, которым он хотел окрестить адвокатишку.

— Этот… этот… негодяй из негодяев! Я дал ему образование, его отец работал у нас юрисконсультом и ушел на пенсию… А этот… этот негодяй пять лет получал от нас стипендию — по сто левов в месяц! А после института он не захотел занять отцовскую должность юрисконсульта, хотя мы все подготовили для этого и у нас была в нем нужда… А ему, видите ли, понравилось быть адвокатом или судьей, да… И стал, знаешь! Ну, освободили мы его от нашего ангажемента, хотя это и незаконно, и, если какой-нибудь ревизор прижмет меня, мне придется не только платить эти шесть тысяч левов, но может случиться и кое-что похуже. Но ради его отца! Человек он достойный, способный, из каких только водоворотов он нас не вытаскивал… Нет, ты послушай! — Георгий просто из себя выходил от ярости. — Я все чаще убеждаюсь в том, что иногда из терновника вырастает роза, а из розы — колючий терн!

Он встал, налил из хрустального графина воду в чашку, достал из кармана какие-то таблетки, отсыпал себе на ладонь и быстро проглотил, запив водой.

Я попытался успокоить его — ну что ты нервничаешь, бывают отдельные случаи…

— Отдельные случаи?! Все начинается с отдельных случаев! И рак деформирует сначала только одну клетку! Отдельные случаи… Я ему покажу отдельные случаи! Я его научу! Завтра едем… И стипендию он вернет… Пять лет будет бесплатно работать! Увидит он у меня небо с овчинку!

Никак я не мог успокоить его и в конце концов бросил это дело — ему надо было выговориться, излиться, чтобы полегчало.

Мы ужинали в саду гостиницы «Болгария». Георгий ел страшно много, почти не прожевывая, пил без конца, и, глядя на него, у меня от жалости сжималось сердце. Мы говорили в основном о его делах, и я понял, что он, как и многие, достигшие высоких постов, лишен настоящих друзей: во-первых, потому, что у него никогда не было времени поддерживать и беречь дружеские отношения, а это довольно трудное дело, а во-вторых, потому, что высокий пост вызывает чаще всего чувства, весьма далекие от дружеских… В этот вечер я ясно понял, что Георгий, как никогда, нуждается в поддержке, я попал именно в тот момент, когда, сохраняя еще видимую внешнюю силу, он внутренне слабеет и теряет опору. И чем дольше длилась наша трапеза, тем все яснее чувствовал я, что этот процесс карьерного подъема давно сопровождался внутренним крушением, которое — голову даю на отсечение — началось даже раньше подъема, а именно в пятьдесят первом, когда он не поверил Марии и судьба его получила первую роковую пробоину. Древние называли это трагической виной, а за нее приходится дорого платить, потому что срока давности для нее нет, и чем дальше, тем оплата выше. В общем, передо мной сидел несчастный, преуспевающий, совершенно одинокий человек с нарушенным обменом, больной душой и безумной жаждой спасти хотя бы ее, свою душу. Я понял, что относиться к нему плохо больше не могу и не хочу, но и скрыть от него все, что касается Марии и ее разрушенной по его вине жизни, тоже не могу.

После ужина мы поднялись ко мне в номер, и я стал рассказывать ему о Марии — об ее собачьей жизни в кибитке, о том, как она искала его по всей Болгарии и заболела, о санаториях и одиноких пустых праздниках, которые я, как мог, старался скрасить, об ее сносной теперешней жизни в фургоне, который дает хоть некоторые удобства. А он курил беспрерывно и глядел в пол. И о старшей Марии я рассказал ему все, что знал от нашей, и он тоже должен был знать это. Я говорил и чувствовал, как стальная пружина, так долго мучившая душу, раскручивается все быстрее и быстрее, и я уже не в силах удержать ее, и острые края до крови ранят ближнего.

Георгий встал и, шатаясь, вышел в ванную. Он долго не возвращался, и меня это испугало. Я сунулся туда — Георгий держался обеими руками за умывальник, вся рубашка на груди была мокрая, с волос стекала вода. Я думал, что он решил освежиться после выпитого и массы сигарет, и уже хотел было вернуться, но вдруг с ужасом увидел, что все его огромное рыхлое тело дрожит и трясется от спазматических рыданий, похожих скорее не на плач, а на скулеж прибитой собаки.