Гарри Кемельман - В субботу рабби остался голодным

По завершении службы все подошли пожелать рабби гут шабес , а потом неспешно потянулись из храма, как это обычно бывает в шабат. Но старика рабби задержал: — Садитесь, мистер Горальский. Теперь мы можем поговорить.

Одного из тех, кто осведомился, все ли в порядке, рабби попросил: — Не будете ли вы так добры сказать шоферу мистера Горальского, что мы немного посидим тут и побеседуем?

— Знаете, рабби, я немного беспокоюсь, — сказал Горальский, когда они остались одни. — Это был первый раз, что я в шабат ехал на машине, и все-таки я вел молитвы и вы даже пригласили меня на Чтение.

— Все в порядке, мистер Горальский, уверяю вас. А теперь скажите мне, вы известили своего адвоката?

Старик покачал головой.

— С адвокатом мы еще успеем. Мой Бенджамин — он тоже говорит, чтобы я позвонил адвокатам. В прежней стране, в штетле [42] Штетл ( идиш ) — еврейское местечко в черте оседлости в царской России. , мы не знали про адвокатов. Когда у нас были неприятности… А какие там у нас были неприятности? Например, откроешь лавку немножко слишком рано в воскресенье… Так что, мы брали адвоката? Мы шли к людям, которые могли помочь, к кому-то, кто был знаком с кем-то или с родственником кого-то, кто мог посодействовать. Так вот, я знаю: полиция пришла к нам и забрала моего Бенджамина в полицейский участок не просто для того, чтобы спросить у него, или он может им помочь. Нет, они забрали себе в голову, что мой Бенджамин что-то имел с этим Хиршем, который умер. Наверное, они имеют подозрение. — Горальский бросил на рабби испытующий взгляд — не возразит ли он что-нибудь на это.

— Да, я думаю, вы правы, мистер Горальский.

— Но это невозможно, рабби. Я знаю своего сына. Он добрый мальчик. Он большой и сильный, но сердце у него, как у девушки, — такое мягкое… Когда мы торговали курами, он никогда не мог их резать — некошерных, я имею в виду. Для кошерных мы, конечно, имели шойхета [43] Шойхет — резник, человек, имеющий право умерщвлять животных, чтобы мясо было кошерным (чистым, годным к употреблению). . Я вам говорю — я его знаю. Раньше, когда я был моложе, я часто чувствовал разочарование. Отец всегда хочет, чтобы его дети ходили в школу и получали образование. Он рано бросил школу. Конечно, это было тяжелое время, и мне нужна была его помощь, но поверьте мне, рабби, если бы у него была голова на плечах и он бы хорошо учился, я уж как-то обошелся бы. Но он не хотел учиться. Ему это тяжело давалось. И это было большое разочарование для меня. А рядом с нами жил Хирш и имел сына, этого Айзека, который был настоящий гаон и постиг все науки. Но позже я часто думал: может быть, я не так уж плохо сделал моему Бенджамину? Этот Айзек Хирш, когда вырос, он ни разу не переступил порога синагоги. Потом стал пьяницей. Потом женился на христианке. А потом даже, как они сказали, наложил на себя руки.

Рабби покачал головой.

— Теперь я знаю, что это неправда. Я вам только рассказываю, что я думал. И мой сын, который даже не закончил среднюю школу, он вырос прекрасным, кошерным молодым человеком, и оказалось, что он даже имеет способности к бизнесу. Была даже статья — про него написали в журнале «Тайм», какой он замечательный бизнесмен. Поверьте, они делают ошибку в полиции. Мой Бенджамин — какой интерес он мог иметь с этим Айзеком Хиршем, и еще через столько много лет?

— Вы должны представлять себе ситуацию, — сказал рабби. — Этот Хирш был тут сравнительно новым человеком и держался особняком. У него не было друзей, с которыми можно поговорить, и не было никаких деловых отношений с кем-то, кто хоть как-то был ему знаком. Они выяснили, что ваш сын знал его, когда они оба были мальчиками, и что потом они были партнерами по бизнесу. А тут еще он был так против, чтобы тело Хирша оставалось на кладбище…

Старик всплеснул худыми руками.

— Господи, прости меня! Это была моя ошибка, рабби. Он ничего не знал об этих вещах. Это он от меня услышал.

— Да, я знаю, но было еще кое-что: он устроил Хирша на работу в Годдардовскую лабораторию. Написал убедительное рекомендательное письмо…

— Видите, это вам не доказывает, какое сердце у моего Бенджамина? Он никогда не дружил с Айзеком Хиршем, даже когда они были мальчишками. Я не осуждаю его. Может быть, это из-за того, что он видел, как я в нем разочарован. Может, я был с ним суров. Даже когда я видел, что он такой хороший сын, я разве мог сказать это ему в лицо? Девочка, дочка — ее можно погладить по голове, сделать комплимент, но сын?..