Тибор Роде - Вирус «Мона Лиза»

Девушка энергично покачала головой. На этот раз даже обманывать не пришлось. Она чувствовала себя хорошо. В минувшие недели ей становилось все лучше с каждым днем. И это было связано с визитами к доктору. Но и с Брайаном тоже. Стоило ей подумать о его лохматых каштановых кудрях, как сердце екнуло.

– Со мной все в порядке. Мне очень хорошо, – твердым голосом произнесла она, выдержав взгляд доктора Рейда.

Скептическое выражение лица врача сменилось улыбкой.

– Замечательно. Просто замечательно, – сказал он и посмотрел на лежащую у него на коленях папку с документами, словно пытаясь отыскать там некую запись.

Она вытянула шею, и ей показалось, что она увидела среди бумаг чек. Может быть, это от мамы, плата за пребывание в клинике? Девушка перевела взгляд на часы, висевшие над дверью. Уже без двадцати пяти четыре. В четыре они с Брайаном договорились встретиться в парке клиники. Как же медленно движется минутная стрелка!

Доктор отложил бумаги в сторону и скрестил руки на груди, не спуская с нее взгляда. Его грудная клетка равномерно вздымалась. Видимо, он собирался сказать ей что-то неприятное.

– Мэйделин, я очень рад, нет, мы все рады, что тебе лучше. Но позволь мне задать вопрос, и, прошу тебя, не сердись на меня. Как твой терапевт, я могу быть прямолинейным.

Удивленная, Мэйделин кивнула. Во время прошлых сеансов она ни разу не видела его таким. Он, воплощение хладнокровия и уверенности, впервые казался ей напряженным. В его голосе звучала неприкрытая тревога. И внезапно все ее существо охватило волнение.

– Да, конечно, – нарочито спокойно произнесла она. – Спрашивайте!

Плечи терапевта снова поднялись, он многозначительно откашлялся.

– Мэйделин, – наконец начал он, глядя на нее еще внимательнее, чем прежде. – Ты набрала вес?

Девушке показалось, что она ослышалась, она открыла было рот и снова закрыла. Попыталась поймать эхо его слов, но в этой комнате оно не звучало. Неужели… неужели он действительно сказал «набрала вес»?

– Не пойми меня превратно, – продолжал доктор Рейд, которому, видимо, было не по себе, – но при поступлении к нам ты была очень стройной и привлекательной девушкой. Гораздо красивее многих здешних обитательниц. А теперь ты сидишь передо мной с самодовольной улыбкой, двойным подбородком и кажешься мне… – Доктор умолк и медленно наклонился вперед. – Прости за прямоту, но… толстой! – Когда он произнес последнее слово, на его лице мелькнуло отвращение.

Мэйделин почувствовала, как сжалось горло, а сердце стало болезненно биться о ребра, что много лет было явным признаком ее плохой физической формы. Глубоко оскорбленная, она поднялась, с трудом сдерживая рвотный позыв.

Теплая рука терапевта легла ей на колено.

– Мэйделин, – с сочувствием в голосе произнес он, – мы все здесь хотим тебя вылечить, но не собираемся превращать тебя в самодовольного человека. Если ты станешь толстой и некрасивой, то психическое здоровье в несправедливом внешнем мире тебе не понадобится. Мир жесток, Мэйделин. Не забывай об этом!

Она смотрела на нахмуренный лоб доктора, слегка поблескивавший в желтоватом свете настольной лампы. Тошнота усилилась. Может быть, это испытание? Мэйделин искала в глазах доктора Рейда нечто такое, что помогло бы ей понять: все это лишь шутка, проверка ее душевных сил. Но она не увидела в его взгляде ничего, что смягчило бы жестокость его слов. Более того, казалось, он искренне тревожился за нее. Можно сказать, переживал.

Все ее тело судорожно сжалось. Она не заметила, что поправилась. А что с Брайаном? Почему он ничего ей не сказал? Может быть, он любит полных женщин? Может быть, на самом деле он здесь именно поэтому, а не потому, что лечится от наркозависимости, как он утверждал? Может быть, он извращенец и фетишист? Скорее прочь отсюда! Она вскочила и на негнущихся ногах зашагала к двери. Чтобы надавить на ручку двери, ей потребовались собрать все свои силы. Коридор шатался под ногами, словно палуба корабля во время сильной качки. Во рту ощущался привкус рвоты.

Патрик Вейш остановился в пустом коридоре, прислушиваясь. В огромном доме царила тишина. Сам он никогда здесь не жил. Он вырос в Лондоне, и только несколько лет назад отец после смерти матери снова переехал сюда, на родину предков. Патрик же себя поляком не ощущал, за минувшие годы он лишь трижды навещал отца в его доме, поэтому этот особняк казался ему чужим, а без отца становился просто неким зданием. Взгляд его упал на фото в рамке, висевшее на стене. На нем был изображен он сам в возрасте, пожалуй, лет двух. Он сидел, одетый лишь в огромный подгузник, на краю песочницы, держа в руках синюю лопатку. В камеру он смотрел недоверчиво, левая ручонка изобличающе указывала на фотографа. Наверное, он удивлялся: что это за человек глядит на него сквозь стекла фотоаппарата? Мама рассказывала, что отца часто не бывало дома. Домом ему служил офис, а настоящей семьей были сотрудники. «Дело всей его жизни» – как неоднократно заявлял сам отец. Патрик вздохнул. Должно быть, после выхода на пенсию его существование стало по-настоящему мучительным. К тому же он страдал от болей после аварии, о которой никогда ничего не рассказывал, но от ее последствий, по словам врачей, ему не избавиться до конца жизни. У Патрика снова вырвался вздох.