Уильям Гибсон: Мона Лиза Овердрайв

Призрака, прощальный подарок отца, передал ей в зале вылета Нариты секретарь в чёрном.

Первые два часа перелёта в Лондон он лежал забытый в её сумочке — гладкий чёрный продолговатый предмет. Одну сторону корпуса украшала гравировка с вездесущим логотипом «Маас-Неотек», с другой стороны корпус был плавно изогнут, отлитый под ладонь пользователя.

Кумико выпрямилась в своём кресле в салоне первого класса. Черты сложены в маленькую холодную маску, смоделированную по наиболее характерному выражению лица покойной матери. Места вокруг пустовали: отец купил чуть ли не половину салона. Девочка отказалась от обеда, предложенного отчаянно нервничающим стюардом: того до икоты пугали пустые кресла — зримое свидетельство богатства и власти её отца. Мужчина помедлил, потом с поклоном удалился. На мгновение она позволила маске матери улыбнуться.

«Призраки… — думала она позже, уже где-то над Германией, глядя на обивку соседнего кресла. — Как хорошо отец обращается со своими призраками…»

И за окном тоже были призраки. Призраки клубились в стратосфере европейской зимы, разрозненные образы, начинающие обретать ясность, если позволить взгляду расфокусироваться. Её мать в парке Уэно, лицо в свете сентябрьского солнца кажется таким хрупким. «Журавли, Кумико! Погляди, какие журавли!» И Кумико смотрит в даль над прудом Синобацу и ничего не видит, ни следа журавлей. Только несколько мелькающих чёрных точек, которые, конечно же, самые обыкновенные вороны. Вода к вечеру обрела гладкость свинцового шёлка, и над тирами для стрельбы из лука мерцали бледные, расплывчатые голограммы. Но Кумико увидит журавлей после — во сне, и не один раз: журавлики оригами, угловатые создания, сложенные из листов неона. Светящиеся жёсткие птицы поплывут по лунному ландшафту материнского безумия…

Отец в чёрном халате, распахнутом над вытатуированным вихрем драконов… сутулится над необъятным полем из чёрного дерева — рабочим столом… Глаза — плоские и яркие, как у расписной куклы. «Твоя мать умерла. Понимаешь? У-мер-ла». А вокруг ходят по кабинету зыбкие плоскости тени, копошится угловатая тьма. В круге света настольной лампы возникает рука отца, она тычет в неё дрожащим пальцем. Рукав халата соскальзывает, открывая золотой «ролекс» и очередных драконов; гривы их свиваются в волны, наколотые плотно и густо вокруг запястий. Их пасти тянутся к девочке. «Понимаешь?» Она ничего не ответила и убежала прочь, вниз, в укромное местечко в подвале, известное только ей одной, сжалась в комок под брюхом маленького робота-чистильщика. Всю ночь вокруг неё щёлкали автоматы, каждые несколько минут сканируя подвал розовыми вспышками лазерного света. Девочка проплакала там несколько часов кряду, пока её не нашёл отец и, обдавая запахом виски и сигарет «данхилл», не отнёс наверх в её комнату на третьем этаже особняка.

Воспоминания о последовавших потом неделях… Тусклые, оцепенелые дни, проведённые в основном в чёрно-костюмном обществе то одного, то другого секретаря, осторожных молодых людей с автоматическими улыбками и плотно свёрнутыми зонтами. Один из них, самый молодой и самый неосторожный, решил развлечь её на запруженном туристами тротуаре Гинзы под сенью часов Хаттори, сымпровизировав демонстрацию кендо. Как легко скользил он меж ошалевших от удивления продавщиц, меж распахнувших глаза туристов! Взмах — и чёрный зонт будто теряет очертания, появляется вновь, выписывая безобидно и молниеносно ритуальные фигуры древнего искусства. Кумико тогда улыбнулась своей улыбкой, сломав похоронную маску. И от этого её вина тут же вонзилась ещё глубже, в то самое место в сердце, где она оплакивала свой стыд и свою недостойность. Но чаще всего секретари водили её за покупками по необъятным универмагам Гинзы, туда-сюда по дюжинам бутиков Синдзюку, как советовал им синий пластмассовый гид «Мишелин», который говорил на консервативном туристическом японском. Девочка покупала только самые безобразные вещи, безобразные и очень дорогие, и секретари солидно вышагивали рядом с ней с глянцевыми сумками в руках. Каждый вечер по возвращении в особняк отца аккуратно расставленные сумки появлялись в спальне Кумико, где они нетронутыми и неоткрытыми оставались ждать, чтобы их унесли горничные.

А на седьмую неделю, накануне её тринадцатого дня рождения, было устроено так, что Кумико отправится в Лондон.