Мы гуляли тогда мощно, и я, салажонок противотанкового дивизиона, еще не вскакивавший с постели после того, как ударили меня, не тянувшийся за автоматом, а уважавший таких милых наших фронтовиков, которые, гляди, и теперь пашут, тоже пил вместе со всеми, а потом изворачивался рядом с солдатским туалетом — из меня выносило и джейранину, и водку, и вину, и радость, и смуту…
У-у-у! — гудело и гудело.
И я теперь понимал, как это странно говорить нам об этом «у-у-у» на встречах радостно, крикливо, с тройным ура. В меня к тому же лезла страшная жаба — из прошлого. Жаба эта была — тутошняя казарма, оставшаяся тогда от Павликова, раскрытые дверцы тумбочек, огрызки мыла и весь черный день — с утра, когда завыл афганец, и малым Павликовым мы завязывали ротики платками, чтобы не забило их горлышки.
Жаба остановилась в груди, вползать дальше не захотела. Я стал забывать прошлое. Я стал восхищаться, как ловко прячутся от нас — и от врагов, конечно — пограничники: их нигде не видно, но они везде тут снуют. Вот ребята! Вот — да! Мы тоже ничего были. Мы были их предшественниками. У нас были боевые традиции. У нас был духовой оркестр. И он, когда мы в пыли, в пропотевших гимнастерках, шли из пустыни — она во-он там вздрагивали, лишь оркестр грохал марш. Мы поднимали головы. Мы шагали, шагали, шагали. И мы, когда становилось невмоготу, били джайранов, продавали их освежеванные туши, покупали водку и справляли одну из годовщин нашей славной победы.
…К чему это я все? — вдруг я взглянул на своих товарищей-писателей. — А-а, вспомнилось! Да, вспомнилось. А что? Что-то не нравится? Все равно же заставим стать на колени! Бежали тогда от нас, когда мы шли с лопатами? Но не знали же, в каком счастье мы живем! Несознательные, тупые и темные. И мы теперь опять об этом нашим солдатам растолковываем. В своих беседах.
В самом деле, чего же копаться в душе? Прочь — жаба проклятая!
Прочь! Мы тут нужны. Мы тут очень нужны. И они все! И мы! Нужны на каждом метре земли…
Этой ночью мы, писатели, помогали загружать раненых. Эшелон был подан почему-то в темноте. В темноте и производилась погрузка. Уговаривали раненых ребят сестрички:
— Потерпи, миленький! Скоро будем в областном центре. Там вас всех положат в хорошие палаты.
— Сестра, укольчик мне сделай!
— Потерпи, родненький!
— Сестричка, воды! Воды!!
— Нельзя тебе, хорошенький! У тебя животик… Потерпи, сладкий!
Мне рассказывали, что Железновский в Афганистане. Об этом я в последний день отъезда узнал и от Елены Мещерской. Правда, сказала она о Железновском и его любви к Афганистану с явной иронией.
Но Игорь Железновский — непромокаемый и непотопляемый Игорь Железновский — был не в Афганистане. Он был тут, на нашей земле, считавшейся уже Афганистаном. С громом, шумом, помпой вдруг к эшелону подкатили машины — пять или шесть. Из них, этих машин, выделялась черная «Волга». Из нее и вышел погрузневший, чуть ставший вроде ниже Железновский. За ним по очереди повылазили из машин разного возраста люди — все в гражданском платье.
Игорь шел хозяином к эшелону, и его, видно, ждали, потому что с дальнего конца вагонов сразу, завидев группу людей, побежал в их сторону начальник поезда, который все тут еще минут десять тому назад утрясал.
Он подбежал к остановившемуся Железновскому — остановилась сразу и вся группа, следовавшая за ним на почтительном расстоянии.
— Товарищ…
Начальник поезда замямлил, явно не подготовив доклада. Да и гражданская одежда Железновского смутила его. Он явно рассчитывал на военную группу.
— Товарищ…
Это опять начал говорить молодой начальник поезда.
— Перестань, — как-то мягко укорил его Железновский. — А где же провожающие?
— В прошлый раз были, — стал оправдываться начальник поезда, — а сегодня темно и публика разошлась.
— А как же с митингом быть? — спросил Железновский. — Ведь он обязан состояться!
— А митинг мы сделаем по прибытии… — И начальник поезда назвал город, в который они приедут и созовут там митинг.
— Надо бы сделать так… Здесь пару слов сказать.
Меня шут дернул за язык. Я вышел вперед и предложил Железновскому:
— А ты скажи перед нами сам, Игорь. И знай: тут три писателя. Мы зафиксируем твою историческую речь и обнародуем ее там, где нам предложат.
Железновский не ожидал найти меня здесь. Мы не виделись целую вечность, и ему хватило и чувства юмора, и чувства дружбы. Он кинулся ко мне в объятия, стал душить и целовать.
Читать дальше