Владимир Югов - Трижды приговоренный к вышке

Гордий понимал: поездка немного дала. Ну что показания Сурова и Долгова значат? Пусть они обвиняют Павлюка и Гузия. Докажешь, если нет тех в живых? Но и так хватит всего, — рассуждал он, наблюдая за Романовым. Если бы Романов только взялся! Не побоялся бы нового разбирательства. Говорил все то, что когда-то требовал и от него следователь Меломедов. Ведь было, конечно, было! Заставлял следователь и этого парня дудеть под свою дудку!

— Вы что же, — вдруг повернулся к Гордию всем корпусом Романов, — все думаете, что уговорите меня? Вам всего мало? Мало того, что я лишился всего?.. Из-за братика! Вы считаете меня круглым идиотом? Я пойду и стану вытягивать братика? Дудки! Я тоже боюсь. Боюсь. Боится моя мама, боится отец. Вы знаете, боятся и родители жены Дмитриевского. — Он всегда называл его Валей, теперь назвал по фамилии — как чужого, отторгнутого. — Я никому не верю так же, как, может, не верите и вы… Нам пудрили мозги. Нам говорили, говорили, говорили… И все это была, мягко говоря, неправда! Я и сам распространял неправду. Я верил, что ее нет, хотя она была налицо. Я потом, когда прошел по кругу, понял, что такое ад.

САН САНЫЧ. Он же — «Кайло», «Маныч-Сыч», «Дурдом», «Кайф».

30 лет. Из них — 15 в тюрьме. Имеет два убийства, три изнасилования, «Пахан» с пятилетним стажем. Звал первое время Романова «Ученый», затем «Сука».

Когда по амнистии Романов покидал камеру, «Кайло» долбанул:

— Сука буду, отомщу. Я вышки не хотел, чтобы его прибить.

Романов ответил:

— Заткнись! Выйдешь — убью.

…Через месяц Сан Саныча «распяли» свои же, заставили, наклонившись, работать с «шестеркой», к которому он был жесток и несправедлив.

Романов уже работал на заводе химическом, на химию прислали через полгода пятерых. Среди них — некто «Куколкуева». В нетрезвом виде в общаге зажал воспитательницу тетю Соню в красной комнате и собирался на спор («штобы, шмакодявка, не вякала лозунги!») ее изнасиловать. На счастье тети Сони, в тот час пришел в заводскую библиотеку (она была в этом общежитии) Романов.

«Куколкуева» стал потом на колени и сказал:

— Браток, ты с Шурика снял аксельбанты! Прости меня, что я в карты проиграл и вынужденно полез к этой старухе! Дай мне, суке, по рогам!

— Значит, не поможешь? — спросил устало Гордий.

Романов смилостивился, сел рядом.

— Зачем?

— Как человеку.

— И как брату?

— И как брату.

— Так у нас заведено? Ведь верно? Дружба, помощь… Так гласит наш великий и мудрый строй… Это — гадость, прикрытая лозунгами! Я заработаю, да. Я буду ишачить. Но больше, больше… не пойду. Вся наша система мстительна. Теперь она отправила вас на пенсию. Потом они найдут повод упрятать вас в психушку, если вы станете снова и снова проникать туда, куда при нашем и новом строе проникать не требуется!

— Пусть упекут, — тихо сказал Гордий. — Но меня они не переделают. Поздно переделывать. Я одно знаю… Одно! Он не виноват. И вы были не виноваты.

— И что? От этого при нашем строе ни холодно, ни жарко!

— У них там тоже много ерунды, маэстро! Так тебя ныне зовут?

— То — у них. Мне на это плевать.

— Не собираешься улизнуть?

— Пока нет.

— С языками туго?

— Все в порядке с языками.

— Другая цель? Свалить старикана, который отказался от лучшего ученика, предал его, не защитил…

— Вы с характеристикой моей были знакомы. Так что — говорите…

— Но я угадал?

— Я не такой мстительный.

— Ты мстительный. И это так. В тюрьме ты победил местью. А здесь… Здесь…

— Вы, старикашки, зубами и руками держитесь за свои места.

— Но меня же вытурили…

— Вы были нужны когда-то. Когда маленькая правда была. Маленькая-маленькая. Вот такусенькая, — он показал на мизинце ноготок. — И довольно! Сейчас и ее, такусенькую правдочку, на дух не подавай. Лишние заботы всем… — И вдруг насупился: — Нет! Нет! Нет!.. Я был когда-то один. Теперь у меня жена и дети. Нет! Нет!

Эту непреклонность Романова Гордий хорошо знал. Когда, ошеломляюще для всех, Дмитриевский на суде заявил, что он убийца, что статья «бытовая драма» (он так и сказал) его вполне устраивает, Романов, ошеломленный, естественно, более других, на суде дал бой за правду, — решительно не согласился с братом. Он отказался от всех прежних подыгрышей брату, твердо, обоснованно стал доказывать, что ни он, ни Дмитриевский не виновны. Он был резок, неуступчив. На тех свидетелей, которые губили их или вымышленными, или неточными показаниями он нападал умно, логично. Енину Романов назвал марионеткой.