Федора Кайгородова - Лекарство доктора Сажина

— А твой отец, — Катя не заметила, что перешла на «ты», и Кузьмичев был этому несказанно рад, — не собирается поделить эту малюсенькую комнатушку на несколько частей?

— Нет! — покачал головой Александр. — У отца я единственный ребенок, и этот вот замок, — он обвел рукой свободное пространство, едва не смахнув с полки одеколон, — принадлежит мне по праву рождения!

Катя шагнула на скрипучую лестницу и осторожно поднялась на мезонин, похожий на ванную комнату.

— Какой отсюда вид прекрасный! — воскликнула она.

Саша быстро выкопал два куста картошки и мыл ее под краном, затем включил электрическую плитку.

— У вас же газовая стоит? — заметила Катя.

— Да! Но газ остался у тети Глаши! Чтобы им пользоваться, надо каждый раз просить родную тетю открыть вентиль. Да ты сама все поймешь про тетю Глашу, — сказал Саша.

— А что еще у вас растет?

— Все! Все, что может расти на одной сотке земли! — засмеялся Саша.

— Так мало?

— И эта земля стоит баснословных денег.

— Да, — задумчиво ответила девушка. — Каждый мой глоток свежего воздуха уже оценен в 20–30 рублей, словно исходящий звонок по мобильному. — Теперь я верю, что ваша дача — самое замечательное место на земле…А что мы будем делать сегодня?

— Мы сейчас поедим и пойдем купаться, у нас отличное озеро. Или, если хочешь, поедем на старом велосипеде с рамой.

— Хочу, хочу, хочу! — радостно засмеялась Ирочка. — Я все сегодня хочу!

Когда надеваешь зимнюю одежду — кажешься себе значительным! Зато в конце зимы хочется ее скорее сбросить и снова почувствовать легкость и обновление. Так и человек — он всегда меняется, он должен меняться. И если он упорно цепляется за отжившие стереотипы — либо он стареет, либо болеет, либо борется с проблемами. И когда это происходит, он все равно не остается прежним.

В Мурманске зимнюю одежду надевают рано.

Осень была теплой, как все последние годы. И хотя листья рано расстались с деревьями, земля отдавала остатки тепла. Снова и снова Станислав Громов собирал свой видавший виды рюкзак и уходил в сопки. Ему уже давно надлежало вернуться в Москву, он получил телеграмму… Утренний воздух отдавал морозцем, снег вот-вот обрушится тяжелым покрывалом на согретую землю, а он каждое утро наливал в термос чай, добавляя немного коньяку — в резиновых сапогах по сопкам в эту пору никто не ходил — и шел. Возвращаться надо было рано — световой день заканчивался часов в шесть: на севере начиналась полярная ночь.

Глядя, как дрожащее голубое марево отделяло землю от остального мира, шагая по мокрым кочкам или по мшистым камням, он начинал понимать, что значит «прирасти к северу». Дорога манила его, как любимая женщина, он уходил все дальше, досадуя, что не может остаться на ночлег — не было ни палатки, ни спальника. Уже давно собран был научный материал, уже описаны все эксперименты, а он все тянул и надеялся, что однажды она отзовется на его звонок, он приходил к тому дому, куда провожал ее, но не мог встретить.

Какая разноцветная здесь осень! — удивлялся Стас. — Любую краску найдешь, если захочешь. Мох, например, он здесь белый, бурый, красный, изумрудный, пастельного цвета… Самый красивый — голубой, он встречается высоко в горах, в его пушистых веточках то и дело вспыхивает брусника, и тогда бордовые блестящие ягоды на голубом поле выглядят сказочно-нереальными.

Брусника удивляла его своей жизненной стойкостью: где только она не растет — во мху, в кустах, на голых скалах, на маленьких головокружительных уступах. Как высоко ни взбирался Стас — везде была брусника и чем выше, тем изобильнее.

Ему нравились сопки. Когда ползешь по узким карнизам, когда взберешься наверх — встанешь на краю обрыва, посмотришь в сырую лощину, вдохнешь чистый прозрачный воздух, отведешь солнце рукою, оно, бывает, снизу светит и… закричишь от переполняющего тебя счастья, от восторга — то ли ты миром владеешь, то ли он — тобой!

Сверху Стас видел, как бесконечен мир, как независим он от человека, здесь на севере он понял грандиозность природы, это было другое ощущение окружающего, чем то, которое у него было раньше, в ограниченном рафинированном климате его родного города. Он чувствовал себя головастиком, выпущенным из удобной банки в незнакомую холодную, но чистую речку.

День медленно угасал, и человек заторопился, он знал, что день опрокидывается внезапно и сразу наступает ночь.

Последние несколько дней в ее квартире никто не поднимал трубку, а до этого вежливый мужской голос отвечал, что Виктория здесь больше не живет, а ее адреса и телефона он не знает и знать не желает.