Фридрих Глаузер - Температурная кривая. Перевод с немецкого Людмилы Шаровой

Годофрей вежливо запротестовал своим попугайным голосом. Он назвал монаха «Отец мой», что для Штудера, по понятным причинам, выглядело в высшей степени комично. Он рассмеялся в усы, потом фыркнул, поднося ко рту полную чашку, но подавил фырканье, чтобы не вызвать недовольство остальных, и перевел его в дутье – как будто он хотел остудить горячий кофе.

– Вам доводилось когда-нибудь, – спросил отец Маттиас, – иметь дело с ясновидящими?

– Гадание на картах? Магический кристалл? Телепатия? Чтение мыслей? – Годофрей монотонно перечислял варианты, как литанию.

– Я вижу, Вы в курсе дела. Вы часто сталкивались с такими вещами?

Годофрей кивнул. Маделин покачал головой, а Штудер коротко обронил:

– Шарлатанство.

Отец Маттиас услышал последнее слово. Его глаза были направлены вдаль – даль здесь в маленькой кофейне была стойкой со стоящим на ней блестящим перколятором. Хозяин сидел за стойкой, сложа руки на животе, и храпел. Четверо за столом были его единственными посетителями. Жизнь в его кофейне начиналась только около двух часов пополудни, когда прибывали первые тележки с тепличными овощами.

– Я хотел бы, – сказал священник, – рассказать Вам историю о маленьком пророке, ясновидце, если хотите, так как этот ясновидец повинен в том, что я нахожусь здесь, вместо того, чтобы добиваться должности на юге Марокко и служить там мессу для заблудших овечек Иностранного Легиона.

Вы знаете, где находится Геривилль? На обратной стороне Луны, говоря точнее, в Алжире, на плоскогорье, тысяча семьсот метров над уровнем моря, как об этом гласит надпись на камне, стоящем посреди казарменного двора. До ближайшей железнодорожной станции 140 километров. Здоровый воздух, вот из-за него-то приор и послал меня туда в сентябре прошлого года, поскольку у меня слабые легкие. Это маленький городишко, этот Геривилль; французов там немного, население в основном составляют арабы и спаниолы. От арабов многого не добьешься, их не так то просто обратить. Правда, они посылали ко мне своих детей, то есть, они не возражали, чтобы малыши ко мне приходили…

Там наверху также находится батальон Иностранного Легиона. Легионеры иногда заглядывали ко мне: мой предшественник основал библиотеку – и они приходили: капралы, сержанты, иногда даже рядовые солдаты, брали книги или курили мой табак. Иногда кто-то из моих посетителей чувствовал потребность исповедаться. Странные вещи происходят в душах этих людей, считающих легион человеческой помойкой, включая откровения, которые выше их понимания.

Итак, однажды вечером ко мне пришел капрал, ростом он был еще меньше, чем я, лицо похоже на лицо искалеченного ребенка, печальное и старое. Его звали Коллани; он, запинаясь, начал лихорадочно говорить. Это не была настоящая церковная исповедь, которую произносит человек, но, скорее, монолог, разговор с самим собой. Все, что он говорил о душе, не имеет отношения к моей истории. Он говорил довольно долго, примерно полчаса. Уже наступил вечер и зеленоватые сумерки заполнили комнату; они исходили из осеннего неба, которое там иногда окрашивается в удивительные причудливые цвета.

Штудер сидел, подперев щеку рукой, и так напряженно слушал рассказ, что не замечал, как его левый глаз зло искривился и выглядел косым, как у китайца.

Плоскогорье!.. Огромные равнины!.. Зеленый вечерний свет!.. Солдат, который пришел, чтобы исповедаться!..

Все это было так непохоже на то, что происходило ежедневно здесь! Иностранный Легион! Вахмистр вспомнил, как однажды он тоже хотел вступить в армию; ему было тогда 20 лет и он поссорился с отцом… Но тогда он – чтобы не огорчать мать – остался в Швейцарии, сделал карьеру, дослужившись до комиссара в Бернской полиции.

А потом случилась эта банковская история, на которой он прогорел. И тогда у него снова появилось желание все бросить и уехать. Но к этому времени у него уже были жена и дочь – и поэтому он снова отказался от своего плана. Только в нем все еще дремала тоска о бескрайних равнинах, о пустыне, о битвах. И вот появился этот священник и снова разбередил душу.

– Он говорил довольно долго, этот капрал. В своей желтовато-зеленой шинели он выглядел как замученный хамелеон. Потом он замолчал на какое-то время; я уже хотел встать и отпустить его со словами утешения, как вдруг он снова заговорил сильно изменившимся голосом, звучащим сурово и глубоко, так, как если бы за него говорил кто-то другой, и голос показался мне странно знакомым: