Лев Альтмарк - Я — стукач

— Какой такой повод?

— Поминки, к примеру.

— А кто дуба врезал?

— Генеральный секретарь.

— Ну, эти поминки не про нас! Там и своих поминальщиков пруд пруди. Ты нам кого-нибудь попроще подгони.

— Склад у меня покойников, что ли? — смеюсь я, но мне почему-то уже не весело. Этим «испанцам» на всё наплевать, кроме своей выпивки. Такое неординарное событие для них пустой звук.

Пойду лучше к шефу. Уж он-то новость оценит достойно. Тем более он недавно по великому секрету сообщил, что из достоверных источников — а что может быть достоверней «Немецкой волны»! — почерпнул сведения о тяжёлой болезни генсека и его недалёкой кончине. Что и говорить — секрет Полишинеля…

Неслышными кошачьими шагами я приближаюсь к столу шефа и тихонько присаживаюсь на стул напротив. Постоянное недосыпание приучило моего начальника мастерски дремать во время работы, не выпускать карандаша из пальцев и тут же вздрагивать от малейшего шороха при чьём-то приближении, словно он вынужден скрепя сердце отрываться от глубоких раздумий над глобальными проблемами нашего очередного инженерного проекта.

И действительно, шеф устало поднимает голову, щурится от света и вперивает в меня настороженный взор:

— Что там у тебя? Только излагай короче, не тяни время. Спину разогнуть некогда, столько дел скопилось…

Хоть вид у него сейчас и грозный, на самом деле мой шеф человек милейший. Изо всех начальников, которые когда-либо командовали мной, он нравится мне больше всех. Ругать и наказывать он просто не умеет и при этом всегда заявляет, что его губит проклятая интеллигентская жалость к человеку. Но самое необычное, что он и в самом деле мало подходит под стандарт начальников, который с годами выработал наш доблестный бюрократический аппарат. Шеф не кичится своим пролетарским происхождением, потому что таковым не обладает, читает не только газету «Правда», но и самую разнообразную художественную литературу и модные толстые журналы, любит кино и фотографию, прекрасно разбирается в джазе. Что ещё? Да разве перечисленного мало?! Одного этого уже достаточно, чтобы заслужить искреннее уважение хотя бы одного человека в отделе — меня. Вероятно, он чувствует это и платит взаимностью. И ни при чём здесь японские транзисторы и джазовые пластинки, которыми я периодически его снабжаю. Это как бы довесок к нашей дружбе.

— Представляете, — сразу беру я быка за рога, — эти несчастные фальсификаторы из вражеских радиоголосов иногда попадают в десятку. Сегодня в два часа дня ещё только собираются передать по нашему телевидению и радио важное правительственное сообщение, а они уже наверняка трезвонят вовсю. Вам ничего не известно?

Шеф испуганно оглядывается и подносит палец к губам:

— Тс-с! Ты что, с ума сошёл?! Повсюду уши!

У шефа есть все основания опасаться подслушивающих. В далёкие студенческие годы он как-то блеснул остроумием, расшифровав в тёплой компании «СССР» как «Союз Советских Сюрреалистических Республик». Кто-то, естественно, доложил куда следует, и, несмотря на хрущёвскую оттепель шестидесятых, нервишки ему потрепали основательно, правда, окончить институт всё же позволили. А если бы такое он ляпнул сегодня? И представить не могу. Но уж начальником отдела он не был бы точно…

Я невозмутимо гляжу на часы и громогласно сообщаю, чтобы слышали окружающие:

— В трауре по вождю ничего постыдного нет, и нечего об этом перешёптываться, будто мы что-то замышляем. Наоборот нужно рыдать во всё горло. Через три часа и самый глухой услышит.

— Откуда ты знаешь? — Шеф подозрительно косится на меня, но его глаза уже приобретают живой блеск.

— Сорока на хвосте принесла. А радио всё же послушайте…

И тут я невольно обратил внимание на настроение публики в нашем отделе. С самого раннего утра вместо традиционных последних известий и репортажей с полей по радио безо всяких комментариев гоняли симфоническую музыку, и это невольно навевало какое-то тоскливое ожидание и тревогу. Народ начал шушукаться по углам — все понимали, что происходит что-то из ряда вон выходящее.

Едва закончился обеденный перерыв, все стянулись к репродуктору в чертёжном зале и за кульманами никого не осталось. Один лишь я неподвижно восседал на своём рабочем месте и старался через силу изобразить на лице полное безразличие, хотя втайне уже начал беспокоиться: вдруг Виктор ошибся или я неправильно его понял, и теперь в результате своего опрометчивого поступка попаду в пренеприятнейшую историю?