Лев Альтмарк - Я — стукач

— Это уже перебор! Тебе нужна эта морока? — Ленка морщит лоб и задумывается. — А вдруг собрание не проголосует за исключение?

— Да куда они денутся! Как миленькие руки поднимут! Нашей публике всё по барабану, лишь бы не трогали.

— А ГэПэ что скажет? — Ленка начинает волноваться уже не на шутку. Если начнут на меня катить бочку, то и её в стороне не оставят.

— Причём здесь ГэПэ? Собрание-то комсомольское. Пускай она своими коммунистами командует. Небось, тоже все вопросы решает один на один со своим замом Ромашкиным, а все остальные — статисты. Голосование — пустая формальность.

— Она тебя по головке не погладит.

— Ну и не надо! Что я — кошка, чтобы меня гладили? Да и кошки коготки иногда выпускают…

— И это все твои коготки? — невесело усмехается Ленка, вытаскивая сигарету из моей пачки и щёлкая зажигалкой. — Глупо это. В таких вещах я тебе не союзник.

— Слушай, — взрываюсь я наконец, — шла бы ты заниматься своими делами. Не морочь голову, и без тебя тошно!

Единственный друг, на которого я мог положиться, и тот готов изменить в трудную минуту. Жалко, конечно, но ничего не поделаешь.

Ленка удивлённо разглядывает меня, что-то пытается сказать, но, так ничего и не сказав, стреляет сигаретой мимо пепельницы и выскакивает за дверь.

А репродуктор на стене, долгое время молчавший, вдруг взрывается жизнерадостным физкультурным маршем:

На заводской доске объявлений среди пожелтевших от времени графиков и приказов сегодня новое объявление, рядом с которым толпятся люди. Интересно, что у нас за сенсация, о которой я ничего не знаю? Протискиваюсь среди рабочих и читаю:

ОБЪЯВЛЕНИЕ

21 мая 1976 года в 17–00 состоится общезаводское собрание.

Повестка дня:

1. Персональное дело кузнеца ремонтно-механического цеха Полынникова Петра Васильевича.

Докладчик — зам. секретаря партбюро Ромашкин.

Явка всех работающих в первой и второй смене обязательна.

Ишь ты, сразу все мои обиды уходят на задний план, чем это провинился перед нашей парторганизацией непьющий и благообразный кузнец Полынников? Неужели всё-таки решили с ним посчитаться за то, что он пресвитер общины христиан-баптистов? По работе упрекнуть его не в чем, разве что за невыходы на работу в субботу. Оно и понятно — для баптистов суббота день отдыха, праздник. Зато в другие дни он навёрстывает пропущенное с лихвой. А ведь именно субботники стали у нас почему-то главными показателями трудолюбия и сознательного отношения к труду! Абсурд какой-то, на котором я раньше не зацикливался, а вот сегодня…

О непримиримой борьбе нашего партбюро с «религиозным дурманом» я знаю не понаслышке. Сам принимал в ней участие. В планах еженедельных политзанятий, которые Галина Павловна проводит с коммунистами, а я со своими комсомольцами, всегда присутствует атеистическая пропаганда. Это закон, который не обсуждается.

— Запомни, — не раз говорила мне Галина Павловна, — мы на особом контроле у райкома. Чёрт бы их побрал, этих баптистов! Свили себе гнездо на нашем заводе, и потихоньку занимаются мракобесием. Бороться с ними — задача не для какого-нибудь беспартийного дяди Васи, а именно наша с тобой. Кому, кроме нас, проводить политику партии и правительства на местах?

Одного я никак понять не мог, а за разъяснениями к ГэПэ благоразумно не обращался: чем баптисты — а у нас их работает всего пять человек — хуже остальных рабочих? Трудятся они добросовестней многих записных активистов, ни с кем не пререкаются, не скандалят по пустякам, прогулов и опозданий за ними не замечается, пьяными на работу не приходят, вот только субботы… И всё равно вредители.

Мимо доски объявлений трусцой пролетает Шустрик. Хватаю его рукав:

— Ты у нас, Юрка, филиал Би-Би-Си, просвети: за что Полынникова драть будут? О чём в кулуарах пролетарии шушукаются?

Шустрик тормозит и хитро прищуривается:

— Ишь, как запел, комсорг! На хвост наступили, тотчас в народ подался! Чужими проблемами обеспокоился… Разве ты ничего не знаешь? Об этом только и разговоров по заводу. Да чего там завод — весь город как потревоженный муравейник!

Срочно волоку Шустрика в комитет комсомола и подхалимски предлагаю «Стюардессу», но он привычно отмахивается и суёт в зубы пролетарскую «Приму».

— Не томи душу, выкладывай, — тороплю его и чувствую, как на меня снова накатывается знакомая волна обиды за то, что мальчика на побегушках даже не удосужились просветить о том, что планирую в кулуарах. Слухи слухами, но ведь живём-то мы по директивам старших товарищей.