Мария Фомальгаут - Август, в который никто не придет

– Да, к сожалению…

– Уж-жасно… быть не может, какая потеря… какая огромная потеря…

– Почтенный Букбург…

– Да?

– А что вы скажете об этом?

– Это… это что?

– Это ваше сообщение Таймбургу… в котором вы приглашаете его сделать театральную инсценировку… интервью с городом, который хотел стать луной…

– Как… как вы нашли это?

– Ну, знаете, это было не так-то и сложно… Что, уважаемый Букбург, сообщим в полицию, или сможем договори…

А это съедобно, спрашивает Лара.

А съедобно, говорят Ларе.

А вкусно, спрашивает Лара.

А Ларе не говорят, руками разводят, да кто знает, вкусно или нет, кому-то вот вкусно, прямо всеми четырьмя зубами вцепится, хотя нет, четыре обычно руки… или ноги… или лапы… а рук две… а зубов тоже может быть четыре, бывает такое. Да и у кого х сейчас больше. А кто-то попробует, держит на кончике языка, и хочется выплюнуть, и не получается, нельзя вот так, еда-то на вес золота, не меньше. И глотает, как горькое лекарство, и даже заставляет себя не морщиться.

Вот так посидели, поели, и говорят, про что говорят, ну известно, про что, как всегда, про цены, вот в ближневосточных регионах там за центнер отбросов килограмм еды, это ещё справедливо, а в Европейских регионах килограмм еды дадут только за тонну отбросов, несправедливо это.

Еще посидели, поворчали, как они (кто они? Они, там!) землю делят, вот так, по линиям, по квадратикам, по регионам, и человек в одном регионе живет, а на соседней улице следующий регион начинается. И у тебя тут запаришься, пока отбросов наберешь на ужин себе, а на той стороне улицы всего-то ничего нужно собрать, чтобы еды дали…

Еще посидели, поговорили. Говорят, государство хочет все себе прибрать, чтобы государству все, а людям ничего. И продавать мусор будет. И менять его на это вот, непонятно какое на вкус. И будет между людьми еду делить, о-ох, знаем мы, как оно делить будет, одним ничего, другим… тоже ничего.

У этих, хоть, все по-честному.

Сразу скажут, что сколько стоит.

Это столько за кусок, это столько за кусок.

По честному, а обидно.

Тут ты хоть ревмя реви, хоть криком кричи, что дети у тебя, дети маленькие, кормить нечем, да где я вам этот мусор возьму, да свалки-то уже разгребли все, это раньше хорошо было, грязи было… как грязи, а теперь не то, что там свалку какую, окурок на улице не найдешь, огрызок какой.

…власти обеспокоены тем, что люди в поисках отбросов пытаются выдать за отбросы то, что ими не является: обломки веток, стекла, которые они сами же и разбили, – однако, напрасно власти беспокоятся, продавцы (продавцы?) прекрасно могут отличить настоящий мусор от созданного специально…

А у Амы остров был.

Ама на острове жила.

Они все там на острове жили.

А теперь у них острова нет.

Отобрали.

Да нет, не прогнали никого и сами жить стали, а просто… отобрали.

Ну, вот так.

Остров-то у них был в Тихом океане, большой такой остров, размером с Австралию.

Только его ни на одной карте мира не было.

Потому что.

А теперь его растащили. Все пластиковые бутылки, обломки все, осколки все, обрыки.

На еду меняли.

Где-то там, там.

А острова не осталось.

А где теперь Ама будет жить и остальные, так это и не волнует никого.

Дети играют.

Берут гайки, камушки, землю рыхлят ровно-ровно, в землю закапывают.

Поют песню урожая, чтобы взошел высоко-высоко.

– А что такое урожай?

– А это… чтоб взошел.

– А потом?

– А просто… ну… чтоб взошел…

И смотрят, и не понимают, а что, разве нужно от урожая что-то еще, взошел и взошел… то есть, не взойдет, конечно, он ненастоящий, но как бы вот по игре…

Дети играют.

Хлеб пекут.

– А что такое хлеб?

– А… что пекут…

– А пекут, это как?

– Ну… это хлеб!

Смотрят недовольно, что непонятно-то, хлеб, чтобы печь, печь, чтобы хлеб…

Люди поднимаются по высокой трубе, снимают с трубы сетку.

Несут сетку, залепленную пылью, несут туда, где они, они возьмут сетку, они дадут еду.

Вечером собираются.

Спрашивают, а зачем этим это вот все нужно.

Не знают.

Кто-то говорит, а может, экологию выправить хотят.

Над кем-то смеются, ну да, сказанул тоже, кого она колышет, экология эта, да никого она не колышет, кроме нас самих, она и нас самих не колышет тоже, если уж на то пошло…

Не знают.