Юлия Алейникова - Золотой камертон Чайковского

Что же ей делать? Написать в партком? Глупость, дикость, бред.

Да кого она обманывает? Ее не страшит, поверят ей в милиции или нет, ее пугает огласка. Да. Если преступления Анатолия станут достоянием общественности, как ей жить дальше? Как она будет выглядеть в глазах общества. В глазах детей? Невозможно!

Лариса Валентиновна уронила голову на руки. Боль, горечь, разочарование, стыд, ненависть, жажда мести кипели в ней, бурлили, сплетались, перемешивались, как зловонное ядовитое зелье, ища выхода, стремясь вырваться наружу.

Что же ей делать?

Как хочется с кем-нибудь посоветоваться, поделиться своим горем. Ах, если бы был жив Модест! После его смерти у нее не осталось настоящих друзей. Есть дети, но разве им можно такое рассказать. Сестра? Лариса Валентиновна представила ее лицо, презрительные, недоверчивые глаза и навсегда выкинула из головы эту мысль. Нет, нет, это их личное, семейное, ее не касается.

Луша! – неожиданно вспомнила Лариса Валентиновна. Луша была безгранично предана Модесту, их семье, она недолюбливала Анатолия, Луша ей поверит, поддержит ее, поможет. И Лариса Валентиновна, торопливо одевшись, вышла из квартиры.

– По закону за убийство полагается расстрел, – жестко сказала Луша, выслушав Ларису Валентиновну.

К счастью, Луша не сказала ей ни слова упрека, молча выслушала, и все. И потом коротко про расстрел.

– Да, Луша, но какие доказательства? Столько лет прошло, его даже тогда не подозревали, а сейчас? Даже если милиция начнет проверять, все вокруг скажут, что Анатолий порядочный человек, известный композитор, заботливый муж и отчим. Ну в крайнем случае скажут, что он мне изменял, и вот тут милиция решит, что я просто захотела ему отомстить. А уж про камертон и говорить нечего, никто не поверит.

– Да уж, ерунда, – мрачно согласилась Луша. – Никакой камертон из бездаря гения не сделает. Вона, дай мне циркуль или, скажем, скрипку, и что, из меня великий ученый выйдет или скрипач? Глупости это все.

– Да, но ведь Анатолий убил из-за камертона, значит, сам-то он в эту сказку поверил, – неуверенно проговорила Лариса Валентиновна. – И знаешь, Луша, он ведь до смерти Модеста и до нашей женитьбы никаких успехов достичь не смог, а потом вдруг – раз! – и такое дарование. Ведь Анатолий действительно очень красивую музыку стал писать, сильную, глубокую.

– И чего? Есть люди, у которых дарование рано открывается, есть у кого поздно. Я сама слыхала, как Модест Петрович покойный об этом говорил, – отмахнулась Луша.

– Луша, а ты не знаешь, откуда у Модеста Петровича тот камертон и почему он был так уверен, что тот самому Чайковскому принадлежал?

– Да рассказывал как-то давно, только не мне, а Зиночке, когда еще только поженились, а я тоже слыхала, жили-то мы тогда в одной комнате, – со вздохом проговорила Луша. – В общем, случайно к нему камертон этот попал, он потому и вспоминать не любил, но Зине врать не стал, она его с самого детства знала, чего уж тут скроешь. Так вот, в пятнадцатом году это было. Первая мировая уже шла, в городе кажный день стачки, забастовки. Мальчишкам, понятное дело, дома не сиделось, вот и носились по городу. Интересно. Так вот, был в тот день какой-то митинг, народу тьма, жандармы тут же конные, свист, топот, стрельба, крики, он уж и сам потом вспомнить не мог, на какой улице дело было, но недалеко от Невского, во куда их занесло, Модеста Петровича с приятелями! В общем, в этой кутерьме какого-то господина толкнули да об стенку шандарахнули, осенью это вроде было. Господин в приличном пальто, одетый хорошо и с саквояжем. Упал он, значит, на тротуар, а саквояж в сторону откатился, ну Модест-то Петрович с дружком его и прихватили, а сами дёру. Никто их в суматохе и не заметил. Сиганули дворами до какого-то тупика. Там за сараями сели добычу рассмотреть.

Белье там какое-то оказалось, денег сколько-то, пачка писем перевязанная, бритвенный дорожный прибор и футляр бархатный, а в нем золотой камертон. – Лариса Валентиновна слушала Лушу, не веря своим ушам. Модест Петрович ограбил на улице человека! Ужас, немыслимо, невозможно. – Деньги они с приятелем себе забрали и тут же в кондитерской и потратили на пирожные и мороженое. Наелись, говорил, аж тошнило, а саквояж спрятали, а то, если бы дома узнали, выпороли бы так, что кожа на заду потрескалась. Ну вот, потом пару раз наведывались в свой тайник, камертон разглядели, письма. Вот тогда-то Модест Петрович и запомнил, что это были письма от какого-то Петра Ильича Чайковского своему брату, Модесту Ильичу. Кто такие эти Чайковские, он, конечно, понятия не имел, а запомнил и заинтересовался только потому, что имя совпало. Он Модест, и там Модест. Он даже дрожь какую-то почувствовал, будто что-то роковое случилось. А потом камертон этот потихоньку от приятеля из саквояжа стянул, так он ему понравился, что из рук выпускать не хотелось. Вот тогда он музыку слышать и начал. Внутри себя слышать. А дружок его вскорости помер то ли от тифа, то ли от холеры, то ли еще от чего, и остался Модест Петрович единоличным владельцем камертона и писем. А о том, кто такой Чайковский, он уже потом узнал, когда музыке стал учиться.