Юлия Алейникова - Золотой камертон Чайковского

– Я всю жизнь мечтал о славе, деньгах, почете. Смотрел на Модьку и завидовал, страшно завидовал, до слез. Иногда смотрел на его сытую счастливую морду где-нибудь в газете или на афише и думал: а где бы ты без камертона своего был, сволочь? А потом стал иначе думать, а отобрать бы его у тебя, сукина сына, вот было бы весело. Щеголев выдохся, исписался, новая опера композитора Щеголева провалилась!

– Что ты несешь? Толя, у тебя белая горячка, ты же не соображаешь ничего! – с тоскливым ужасом проговорила Лариса Валентиновна. Ей страшно хотелось, чтобы он замолчал, сейчас же, немедленно. Она не хотела его слушать и попыталась выскочить с веранды, но он преградил ей дорогу.

– Куда собралась? Нет уж, ты послушай, – в глазах Анатолия плескалась какая-то отчаянная решимость.

– Нет, нет. Хватит! – вырывалась Лариса Валентиновна.

– Слушай! – рявкнул Анатолий, прижав ее к стене. – Я решил отобрать у него камертон, и я отобрал! Ясно? И камертон, и всю жизнь! И квартиру, и славу, и даже тебя, курицу! – выкрикивал в лицо жене Анатолий.

– Я сама отдала тебе камертон после смерти Модеста, ты ничего не отбирал, – бормотала Лариса Валентиновна, пытаясь вывернуться из крепкой хватки мужа. – Ты просто подобрал его. У тебя бы не хватило ни сил, ни смелости отобрать что-то у Модеста! Он был сильнее тебя, выше, отважнее, он был Человеком, а ты и мизинца его не стоишь!

– Врешь! Дура! Ты все врешь! Ты ничего не знаешь! Это я отобрал камертон, я убил Модеста и отобрал камертон! Я его у-бил! – глядя в глаза жены, отчеканил Анатолий и пьяно, самодовольно хохотнул, но тут же спохватился и резко, без шуток схватил Ларису за горло. – Что, собралась в милицию бежать?

– Господи, нет! Ты правда бредишь… У тебя белая горячка! Модеста убил Исаак Минкин. – В голосе Ларисы Валентиновны против воли прозвучала жалость.

– Исаак Минкин сел за убийство, которого не совершал, – почти нормальным голосом проговорил Анатолий. – Я вообще не думал, что милиция докопается, что Модеста отравили. Не зря же я яд в институте спер, кстати, в том самом, в котором пассия дурака Минкина работала. Смешно. Никто даже не вспомнил, что мы вместе с Минкиным были на том шефском концерте, что нас с экскурсией по НИИ водили, рассказывали о развитии советской химической промышленности и ее вкладе в народное хозяйство, а я в это время одной лаборанточке глазки строил и про разные колбы и пробирочки расспрашивал. Вот так этот яд и стащил, а они и не хватились. Заверяли следствие, что у них ни грамма вещества не пропало.

– Боже мой! Что же ты наделал? Да нет. Ты врешь! Ты просто позлить меня хочешь!

– Хочу. Все эти годы смотрю на тебя и представляю твою физиономию, как бы тебя перекосило, узнай ты, что я, а не Минкин, Модеста прикончил. Все эти годы меня распирало от желания все тебе вывалить, чтобы тебя кошмары по ночам мучили, чтобы ты минуты покоя не знала.

– Так это правда ты, – в ужасе прошептала Лариса Валентиновна. – Ты убил Модеста! А свалил все на бедного Минкина! Нет. Ты бы не смог, нет. Как же так, ты же… мы же с тобой… ты жил с нами в его доме…

– Да, но в милицию идти не советую. Во-первых, не поверят, во-вторых, подумай, как у тебя за спиной шептаться начнут: она жила с убийцей, а дети так и вовсе проклянут! Они у тебя правильные. А если все же вякнешь, жалеть будешь долго, и тебя, и гаденышей раздавлю. Запомни, – Анатолий склонился к самому лицу Ларисы Валентиновны, уставившись зрачками в ее зрачки.

– Ты врешь, ты все врешь! Ты просто пугаешь меня! – затрясла она головой, вырываясь из его железной хватки. – Ты не мог этого сделать! Ты все врешь!

Анатолий одернул пиджак, встряхнулся и, проведя рукой по лицу, словно стирая с него мерзкую гримасу, проговорил твердо и уверенно, глядя в глаза жене:

– Хочешь и дальше спокойно жить, забудь все, что слышала. – И шагнул в прохладные сумерки дома.

Лариса Валентиновна упала на табуретку. Спина у нее была вся мокрая, на лбу выступили капельки пота, руки трясли так, что она поспешила положить на стол ножик.

Анатолий – убийца. Восемь лет с убийцей. В одной постели, за одним столом. Он обнимал ее, обнимал детей. Он целовал ее. Лариса схватила полотенце и принялась тереть свои губы, словно желая содрать с них кожу. Перед глазами мелькали картины, от которых ей становилось тошно, стыдно, смертельно стыдно. От которых хотелось умереть.

Лариса Валентиновна долго сидела недвижимая, оцепеневшая. Может, час, может, два. Суп давно выкипел, но ее это больше не волновало, в доме стояла тишина.