Лариса Соболева - Ночи с Камелией

– На балы я езжу с вами и любуюсь вашим скучным лицом.

– Вы никуда не поедете, – вдруг сказал он.

Вики обернулась, глаза ее сверкнули негодованием:

– Простите, что вы сказали?

– Ты останешься дома, – разъяснил он то, что она якобы не поняла.

В спокойствии Мирона Сергеевича чувствовалась пугающая твердость, а его глаза наполнились ледяным туманом. Это было ново для Вики, она угадывала в муже неожиданную перемену и не понимала, в чем причина. Потому и не посмела закатить истерику, как часто случалось, уж лучше применить другую тактику, выставить себя страдающей женщиной, безвинно страдающей:

– Вы хотите запереть меня в четырех стенах? За что? Вы ведь не любите меня, ваша тирания…

– Я не люблю тебя.

Впервые он сказал так безжалостно и откровенно, задев Вики за живое. Всякой женщине неприятно слышать даже от нелюбимого мужа, что ее не любят, а самолюбивой Вики неприятно было вдвойне. Поначалу Галицкий души в ней не чаял, но она не подарила ему детей, оттого он постепенно к ней охладевал. Разве настоящая любовь нуждается в связующем звене, будь то дети или что другое? Вики хотелось любви, обожания, преклонения, а Мирон Сергеевич этого не давал, он окружил ее неприступной холодностью. В сущности, Вики никогда не питала страсти к суховатому Галицкому, не обладавшему изяществом и утонченностью, а занятому одной работой, что для дворянина унизительно. Она стала искать в других мужчинах спасения от всепоглощающей скуки и оков внутри дома. Об этом думала Вики, слушая мужа:

– Нельзя любить глупость, ложь и пустоцвет. Где ты была прошлую ночь? Я заходил в твою комнату, тебя там не было.

– Мне не спалось, я вышла подышать…

– Ложь, – на спокойной ноте сказал Мирон Сергеевич. – Ты приехала в четыре утра, проскользнула в мой дом, как воровка. На, читай.

Вики взяла из его руки сложенный вчетверо лист, развернула и прочла только первую фразу:

– «У вашей жены связь с господином Неверовым…» Но это же… Как вы могли поверить?! Меня оболгали! Воля ваша, но я не желаю с вами разгова…

Вики охнула, получив оплеуху, и едва устояла на ногах, успев схватиться за край стола. Она захлебывалась воздухом, будто попала под воду, только стыд перед прислугой не позволял ей кричать. А Мирон Сергеевич, придерживая жену рукой, рвал на ней новое платье, рвал, сопя от ярости. Оторвал рукава, разорвал на турнюре красиво уложенные складки, сорвал оборки. Закончив акт вандализма, повернул жену к себе лицом и вырвал бутоньерку вместе с куском ткани. После толкнул Вики к кровати – она упала на нее – и сказал:

– Полагаешь, я не знаю о твоей связи с Долгополовым? Да о ней весь город судачил. Дрянь!

– Ложь! – взвизгнула Вики. – Ты никогда не верил мне, а слушал сплетни. Докажи! Чем докажешь, что Долгополов…

– У меня нет доказательств, но знаю: это так, – спокойно сказал Мирон Сергеевич. – Я не позволю тебе порочить мое имя. Горничную, твою наперсницу в грязных делах, отправлю в деревню.

И ушел, закрыв дверь на ключ. Вики подтянула упавший на пол шлейф из разорванных оборок. Сколько было потрачено времени на портниху! Вики душу вынимала из нее, указывая, как следует класть ткань и какими должны быть стежки. Она не разрыдалась, а произнесла шепотом, но с ненавистью в сторону двери, за которой скрылся муж:

– Убегу. В окно убегу.

Пискунов спрыгнул с дерева, потешаясь над страстями, кипевшими в доме Галицких, перелез через ограду и свистнул. Из мрака вынырнул сыщик, которого Пискунов оставил наблюдать за домом вместо себя, сам же пошел пешком. Две ноги дешевле извозчика, к тому же прогулки весьма полезны.

Чтобы угодить начальству, Пискунов хотел бы поспеть и тут и там, да надвое не разделишься. Однако именно он взял на себя смелость командовать сыщиками (а покомандовать страсть как любил), отрядил их на места и самолично проверил, как те справляются с заданием. Начинающему сыщику показал пример слежки, взобравшись на дерево у дома Галицких. Теперь Пискунов направил стопы к мадам Иветте за делом, а не за… впрочем, за этим тоже. Шел и мечтал. Ух, любил себя он мечтаниями потешить, все же не так гадко жизнь виделась, а красочно. Пискунов ни ростом не уродился, ни лицом, зато в мечтах становился… Будто он и не он вовсе, а титулярный советник или там чин имеет при дворе его императорского величества, а то и сам падишах – простор для фантазий неограничен. Только в мечтах Пискунов и становился человечищем, а не тлей ничтожной, которую всерьез никто не воспринимал. Только в мечтах не имели значения ни рябая рожа, ни рост. И Пискунов, видя себя в роскоши и почитании, забывался, гордо вышагивал, постукивая дешевой тростью, да кланялся по сторонам…