Себастьян Жапризо - Купе смертников

— А вы не помните, это было до или после проверки билетов?

— После, в этом я совершенно уверена. В купе тогда появилась еще одна пассажирка. Та, что села в Авиньоне. Молодая девушка, довольно хорошенькая, на ней было светлое платье и голубое пальто. Вероятно, она читала, потому что, когда контролеры открыли дверь и попросили предъявить билеты, свет горел только у нее одной. Вы знаете, над каждой полкой есть маленькая электрическая лампочка.

— Значит, это произошло после полуночи?

— Несомненно.

— Что же было потом?

— Ничего, она легла. Затем я услышала, как этот мужчина вошел и поднялся на свою полку. Другой мужчина, лежавший на нижней полке слева, уже давно погасил свет. Я уснула.

— Можете ли вы еще что-нибудь припомнить об этой ссоре?

— Нет, думаю, я все вам сказала.

— Показалось ли вам, что Кабур затаил зло на нее?

Она вспомнила, как выглядел мужчина в тесном костюме утром, когда они подъезжали к Парижу, его ускользающий взгляд, искаженное судорогой лицо, виноватый голос, каким он, выходя, попросил у нее прощения за то, что должен ее побеспокоить. Снова возобновилось металлическое постукивание. Она сказала: нет, такого впечатления у нее не создалось.

— Он вышел из купе, как только поезд остановился, не сказав ей ни слова, даже не взглянув на нее, чувствовалось, что ему стыдно, особенно перед остальными пассажирами, и хочется как можно скорее уйти.

— А она?

— Она вела себя совсем иначе. Она не торопилась, не чувствовала никакого стыда. Она больше не думала об этом или, во всяком случае, хотела, чтобы у всех создалось впечатление, что не думает. Она немного поболтала со мной и с девушкой из Авиньона. Мужчина в кожаном пиджаке, попрощавшись, тоже вышел из купе. Я думаю, если не считать того, что накануне он поздоровался, это были единственные произнесенные им за все время слова.

— Кабур, значит, вышел первым. За ним вышел второй мужчина, которого зовут Риволани, так?

Элиана Даррес отрицательно покачала головой, сказала, что Кабур не был первым, он вышел после молодого человека с верхней полки. Молодой блондин сразу прекратил двигать свои фишки, костистый инспектор три раза постучал себе по губам кончиком карандаша.

— Молодой человек? — спросил Грацио или Грацино. — Какой молодой человек? О какой полке вы говорите?

— О верхней полке слева. В общем, молодой человек…

— Какой молодой человек?

Она, ничего не понимая, переводила взгляд с одного на другого. Глаза молодого блондина ничего не выражали, глаза инспектора с бледным измученным лицом смотрели недоверчиво.

И этот инспектор объяснил ей, что им удалось найти того, кто занимал верхнюю полку. Женщину по фамилии Гароди. При этих словах он посмотрел на нее, он был явно раздосадован и, пожалуй, даже разочарован; он думал, что раз она здесь что-то спутала, значит, могла напутать и во всем остальном, а потому не следует слишком доверять ее показаниям. Актриса без ангажемента, постаревшая, вероятно, страдающая манией величия, излишне болтливая.

— Как выглядел этот молодой человек? — спросил он.

— Довольно высокий, худощавый. По правде сказать, я по-настоящему его и не видела…

Послышался короткий дерзкий вздох молодого инспектора в коротком пальто, его товарищ моргнул, и гримаса разочарования появилась на его лице. Она смотрела только на него, потому что не смогла бы спокойно вынести взгляд молодого инспектора.

— Послушайте меня, мсье Грацино, вы, кажется, мне не верите, но я знаю…

— Грацциано, — поправил инспектор.

— Простите, Грацциано. Я говорю, что по-настоящему не видела его, потому что он вошел в купе очень поздно, когда все лампы уже были погашены. Он не стал зажигать свет, когда ложился.

— Но вы же сказали, что спали.

Это проговорил молодой блондин. Она повернулась в его сторону, но он не смотрел на нее, он снова занялся своей головоломкой, она ненавидела его, у него красивый рот скрытного, недоброго ребенка, она бы ударила его по губам, ей вдруг так захотелось ударить его по губам; если бы она поцеловала эти красивые равнодушные губы, она бы сразу узнала их, потому что хорошо знала этих мальчишек, даже слишком хорошо, у их поцелуев один и тот же привкус.

— Я уснула, — сказала она, и голос ее невольно дрогнул. — Но он, должно быть, оступился в темноте, тем более что в проходе было очень тесно, там стояло много вещей… И я проснулась.

Она думала: я-то знаю, что говорю, хорошо знаю, он чуть не свалился на меня, когда проходил мимо, я узнаю их среди тысячи, узнаю в темноте, у всех у них такие же красивые, мокрые и равнодушные губы, как у детей, они сами совсем еще дети, очаровательные и недобрые, я их терпеть не могу.