Камилла Гребе - На льду

– Простите, ваша дочка в порядке?

Я не сразу понимаю, о чем она, но потом широко улыбаюсь.

– Все хорошо.

Смотрю на Вильму, которая даже не заметила, какая драма только что разыгрывалась у нее над головой. Склонив голову набок, она облизывает жирные пальцы. Светлые кудри падают на плечи.

Ваша дочь в порядке.

По дороге домой я снова об этом думаю. Что она может стать по-настоящему моей дочерью. У меня есть деньги. Мы можем убежать. Например, в Норланд. Спрятаться от всех. Завести кошку или собаку.

Пройдет время, и ее кошмары прекратятся. Вильма начнет мне доверять. Я уверена, что все получится. Надо только дать ей время.

Я беру Вильму за руку. Она такая же липкая, как раньше.

– Когда мы поедем домой к маме? – спрашивает она.

Вопрос вызывает у меня раздражение.

– Не знаю, – отвечаю я. – Когда мама поправится.

– А когда она поправится?

– Не знаю. Только доктор знает.

– А мы можем спросить доктора?

Я чувствую, что больше не в силах выносить ее нытье. Я отвечала на эти вопросы тысячу раз. Сколько еще она собирается спрашивать про свою маму?

– Нет, не…

Я резко останавливаюсь. Смотрю на свой подъезд, и колени у меня подгибаются. Перед домом стоят несколько полицейских автомобилей. Люди в темном толпятся у подъезда. Рядом на тротуаре две овчарки.

Мы бежим обратно на площадь Карлаплан. Вильма упрямится. Она хочет домой искать клад, она не хочет никуда ехать.

– Ай, больно! Ножницы! – ноет она, когда я тяну ее за собой.

– Какие еще ножницы?

Вильма достает из кармана кухонные ножницы, с которыми играла утром.

– Вот эти.

– Ты что, с ума сошла? Зачем ты взяла их с собой? А если бы ты упала и напоролась на них?

Я вырываю у нее ножницы и кладу в свой карман. Меня переполняет новое странное ощущение – тревога за Вильму, которая может пораниться. Наверно, так чувствуют себя родители, думаю я, и это приятная мысль.

Заходя в метро, оглядываюсь, но нас никто не преследует. На расстоянии полицейские не выглядят такими опасными. Я замедляю шаг, выдыхаю, отпускаю руку Вильмы. Она сжимает губы.

– Можно мне мороженое? – спрашивает она при виде киоска и буравит меня своими голубыми глазенками.

– Но на улице же холодно.

– Мне не холодно. Мне жарко. Купи мороженое. Пожалуйста, – тянет она меня за руку.

Со вздохом я подхожу к киоску и покупаю мороженое. В кошельке только три сотни – все, что я взяла с собой из квартиры, а назад возвращаться нельзя. Этого даже не хватит на аренду машины, что жаль, потому что мы могли бы тогда уехать из города.

Мы спускаемся вниз. Вильма лижет мороженое снизу-вверх, и оно капает ей на болоньевую куртку. Молочные струйки стекают вниз по груди. Я решаю не обращать на это внимания. Сейчас у меня есть заботы посерьезнее.

Поезд подъезжает к платформе, и мы заходим в вагон. Садимся напротив друг друга у окна. Вильма доела мороженое, но все мусолит и грызет зубами палочку, пока она не трескается пополам.

На станции «Эстермальмторг» заходит женщина в засаленном пуховике. Она идет по вагону и раздает заламинированные карточки. На них написано: «Пожалуйста, помогите моей дочери. У нее ДЦП, она не может двигаться, а у нас нет денег на инвалидное кресло и лечебную физкультуру в Одессе» . Я смотрю на фотографию. Улыбающаяся девочка лет десяти сидит в кресле. Зубы и очки слишком крупные для узенького личика. Руки и ноги скрючены, словно сведенные судорогой. Ноги худые, как две палочки. Рядом с ней собака.

– Это моя дочь.

Женщина внезапно останавливается прямо передо мной. Голубые глаза и акцент напоминают мне кое-кого, и внезапно я знаю, куда нам можно поехать. Я возвращаю женщине записку и извиняюсь:

– Простите, у меня нет денег.

Ольга занята складыванием джинсов. Ни Манур, ни Бьёрне не видно. Может, они на складе. Или на перерыве. Ольга сжимает меня в объятьях. От ее тяжелых духов у меня чешется кончик носа.

– Но что ты с собой сделала? – спрашивает она, глядя на меня широко распахнутыми голубыми глазами.

Поразительно, до чего она похожа на женщину в метро. И акцентом, и внешностью. Они могли бы быть сестрами.

– Что сделала?

Она запускает руку мне в короткие волосы.

– Ты похожа на мужчину, Эмма. Как можно было так коротко подстричься?

Я не успеваю ответить, потому что сзади подходит Манур и кладет руку мне на плечо. Я оборачиваюсь, и она меня обнимает.

– Не слушай ее. Тебе очень идет. Мы слышали, что тебя сократили. Они просто уроды.