Аркадий Ваксберг - Плешь Ильича и др. рассказы адвоката

Началось далеко и банально. Где-то раскрыли группу (на языке совжурналистики — шайку), поставлявшую в глубинку целыми вагонами-рефрижераторами «левое» мясо и торговавшую им практически прямо на запасных железнодорожных путях. В спекулятивную аферу было вовлечено множество людей, и однако весьма долгое время никакому разоблачению эта «шайка» не подвергалась. Из дела я понял — по уклончивым и невнятным намекам, — что были причастны к ней все те, кто мог и должен разоблачать: каждый имел свой кусок мяса, но главное свою долю от денег, полученных за другие «куски». Дело тех, кто причастен (птиц сравнительно крутого полета), было выделено в особое производство, а то и вовсе спущено на тормозах: такое искусство было в ходу уже и тогда. В какой-то момент вроде бы слаженная система дала неизбежный сбой: слишком много осведомленных, значит, провал неизбежен. Рано или поздно.

Когда цепочка стала разматываться, внимание следствия привлекла фамилия Желобкова. Всего-навсего в качестве друга тех, кого уже замели: его телефоны имелись в их записных книжках. Причем у тех, прежде всего, кто стоял во главе операции, составляя ее боевой штаб. И в кое-каких показаниях он мелькал еще под убийственной кличкой «Жлоб». Обыгрывалась ли только его подлинная фамилия или тут был иной, куда более важный, подтекст, сказать не могу. В суде, когда одному из «подельников» я задал этот вопрос, он ответил раздраженно и с удивившим меня удивлением: «Откуда мне знать? Все его так звали, и я так звал. Как же его называть — не в кабинетах, конечно, а между собой? Константин Софронович? Язык отсохнет…»

Константин Софронович слушал этот ответ, сидя на скамье под конвоем. Решеток тогда еще не было и в помине, скамья подсудимых, огороженная лишь небольшим барьером, была обычной деталью убранства судебного зала, не отделяя с такой подчеркнутой неумолимостью обреченных от всех остальных. Желобков слушал и печально качал головой, давая понять, как страшна постигшая его несправедливость. И — должен сказать — имел для этого основания, а я, его адвокат, имел отличную позицию, чтобы защищать страдальца в полную меру, не поступаясь совестью. Ибо никаких доказательств его причастности к хищению мяса, в астрономических к тому же размерах, обвинение не представило. Сам он свою вину с негодованием отвергал, документального подтверждения предъявленного ему обвинения не было вовсе, а показания прямых участников хищения — в той части, в какой касались они Желобкова, — были столь расплывчаты и неконкретны, что рассматривать их как доказательства могла разве что советская юстиция. И никакая другая.

«Мне говорили, что у Желобкова большие связи, поэтому его участие в нашем деле было просто необходимо», «Не знаю, кто точно, но знаю, что Желобкова пригласили для участия в сбыте мяса», «Мы не боялись разоблачения, потому что нас прикрывал какой-то Жлоб, потом я узнал, что это директор одного из магазинов Желобков», «Я хорошо знаю, что нам помогал Желобков, который был в главке своим человеком», «Со Жлобом не потеряешь, сказал мне, точно не помню кто, когда я высказал свои опасения…» — вот такие показания, солидные числом, надо сказать, но абсолютно ничем не подтвержденные, лежали в основе того обвинения, которое, посчитай его суд доказанным, грозили Желобкову отсидкой сроком в пятнадцать лет.

Жанетта, дочь Желобкова, не обременяла меня посещениями и даже на суд явилась раза два или три, хотя процесс длился почти полтора месяца. Продолжая работать в какой-то архитектурной мастерской, она ждала второго ребенка, так что объяснение ее мнимому равнодушию напрашивалось само собой. Когда мы все-таки разговорились, я понял, что оно действительно было мнимым: не столько потрясение, сколько недоумение было тем истинным чувством, которое испытала она при известии об аресте отца. Точнее, о сущности того обвинения, которое ему предъявили.

— Это настолько глупо, — уверяла Жанетта, — что такое и в голову прийти не могло. Вся жизнь его была на виду, спросите любого, вам каждый скажет, что скромнее, чем он, вообще жить невозможно. Тем более при его возможностях и хорошей зарплате. Не для показухи, а на самом деле. Вы видели опись имущества? Ну, и что там есть?

Там не было ничего. Документ этот даже нельзя было назвать описью в собственном смысле слова, ибо нечего было описывать. Предметы первой необходимости — кровать, стол, стулья, платяной шкаф, книжная этажерка и все иное, подобное этим вещам, — по закону вносить в опись не дозволялось. А ничего другого — не то что предметов роскоши, но и просто предметов «второй необходимости», — в квартире вообще не нашлось. За неимением ничего другого описали дышавший на ладан, старенький телевизор и ламповый приемник еще довоенного производства с зеленым глазком настройки. И сберкнижку, на которой значилась, правда, не очень малая сумма: ее составили ежемесячные вложения, которые, всегда в одном и том же размере, делал Желобков, чтобы иметь какой-то запас.