Аркадий Ваксберг - Плешь Ильича и др. рассказы адвоката

Счастливым?! Как страшно звучит это слово в рассказе о кровавой истории, искалечившей несколько судеб! И он сам, понимая это, вносит поправку.

— Не счастливым, конечно, просто удачным. Иначе говоря, все вышло именно так, как я рассчитал. Когда Антона не стало, я сказал Лиде, что он доверительно раскрыл мне их тайну, что я знаю все, решительно все. И, ничем не выдав своих чувств, предложил исполнить дружеский долг перед несчастным Антоном, покрыть грех — жениться на ней и признать ребенка своим. Для нее это был тоже единственный шанс. Наверно, если бы я предстал перед нею влюбленным, который воспользовался ее несчастьем, она отказалась бы… А так — могла ли она отказаться?

— Вы, однако, отличный психолог, — заметил я.

— Пустяк… — Он улыбнулся застенчиво, совсем по-детски. — Свойство профессии: любой врач обязан быть психологом. Я знал, что она не любит меня, и не добивался любви. Но когда-то она должна была забыть того, а жизнь — взять свое. Так мы и жили: жена без любви, а муж — с любовью, которую приходилось скрывать. Но Лида была моей, это самое главное… Всему остальному — рано ли, поздно ли — пришел бы свой час.

Оба они окончили институты, только Лиде работать не пришлось. После старшей, Машеньки, родилось еще двое: сын и дочь. А Виталий бурно делал карьеру: его слава хирурга перешагнула границы родного города, сотни людей стремились, чтобы он облегчил их недуги. И он облегчал, получая в ответ слова благодарности, взволнованные письма, подарки и цветы. Он действительно был хороший хирург и хороший психолог. И еще о нем говорили как об очень душевном, счастливом и мужественном человеке.

О мужественном — потому что однажды он спас жизнь не на операционном столе, а в темном переулке, где два хулигана напали на беззащитную женщину и, пытаясь ее ограбить, нанесли ей несколько тяжких ран. Доктор издали услышал крики, не мешкая побежал на помощь. Он дрался, себя не щадя. Избитый, окровавленный, он победил. И даже помог задержать одного из бандитов. В тот вечер Лида, прибежавшая в больницу, где коллеги перевязывали его раны, с необычной, восторженной нежностью прижалась к нему. И поцеловала так, что воспоминание об этом поцелуе жгло его потом всю жизнь.

Потом была война. Он вернулся домой с двумя рядами орденских планок, с нашивками за ранения: ведь иногда приходилось оперировать чуть ли не на передовой. Вернулся человеком, честно исполнившим воинский долг.

Впрочем, дома уже не было — его разрушила война. И матери не было тоже — она умерла. А тут пришло приглашение работать в том институте, где он когда-то начинал свою студенческую жизнь. Возвращаться было боязно, тревожно, но Лида настаивала, да и времени прошло слишком уж много.

— И вы решились?

Он пожимает плечми:

— А что было делать? Лида могла бы что-нибудь заподозрить, возражай я слишком решительно. Да и, сказать по правде, тянуло туда. Какая-то магическая сила, которой нет названия…

Они вернулись в город своей молодости, где все напоминало о прошлом, где каждый куст казался сыщиком, а каждый звонок — звонком оттуда. Так прошло еще одиннадцать лет семейной идиллии. Уже поседела голова, и появился внук — внук Антона и Лиды, которого он встречал на пороге родильного дома со слезами на глазах. Никто не знал, что это были за слезы…

Как-то поздней осенью он поехал с Лидой на Кавказ: все дети уже выросли, даже Алена, самая младшая, кончала школу. Она-то и натворила беду. Искала какую-то затерявшуюся книгу и в куче рухляди на антресолях нашла маленький сверточек, запрятанный в укромном углу.

Это было кольцо — слегка почерневшая медяшка, вполне пригодная, однако, для того, чтобы показаться золотом несведущей девочке. И она надела его, это кольцо, шутки ради на школьный вечер, ожидая вопроса («Оно что — обручальное?») и заранее приготовив ответ: «Понимай, как хочешь». Вот было бы смеху…

Но смеха не получилось. Директором школы был однокашник ее родителей, в далекие годы их юности он учился вместе с Антоном и Лидой. Строгий педагог, воспитанный в старых советских нравах, он терпеть не мог побрякушек, которыми стали теперь щеголять иные его ученицы. И, заметив у Алены кольцо, подозвал — для внушения.

Двадцать шесть лет не стерли из его памяти воспоминания о перстне Антона. О перстне, который тогда искали и не нашли.

Той же ночью он отнес его в прокуратуру…

— Как же это вы оплошали? — спрашиваю я Большакова. — Все вроде бы предусмотрели, и вот, пожалуйста… Перстень-то, на что он вам сдался?