Гарри Зурабян - Гекатомба

Уже на кладбище, слушая коллег отца, говоривших о том, "какой замечательный человек безвременно ушел", ему показалось, что все эти люди с беззастенчивым равнодушием лгали, прямо здесь - у обитого алым, дорогим бархатом гроба, могилы, среди траурных венков, чужих надгробий и цветов. Из уст живых людей вдогонку уходящему навсегда человеку летели разбухшие от лжи тяжелые комья мертвых слов. Они шлепались в вязкий, сладкий запах мертвых роз, расплавленных в огромном котле адского пекла июня.

В кафе, где проводились поминки по отцу, Валерке стало плохо: закружилась голова, к горлу подкатила тошнота, рубашка под пиджаком пропиталась теплой, потной влагой. Пока он шел к выходу, обострившийся слух вбирал в себя обрывки фраз.

- ... Да-а, не поскупился завод, такие похороны отгрохал...

- Потому и отгрохал, чтобы замять свои делишки... Завод растаскивают уже в открытую. Говорят, Гладков-то этот поперек директору пошел. И вот, пожалуйста, уже, как говорится, отпели...

- ... Водка - чисто слеза! И вообще - дорогой стол... Милочка, подайте мне, пожалуйста, балычка. Сто лет не ела...

- ... В магазинах - шаром покати, а начальство, это ведь надо, и после смерти жирует. Смотри, смотри, парень их идет...

- ... Я те га-ва-рю: крутой был му-жжик Гладков, но... спрв-вед-ли-вый...

- ...Вон, видишь, с Рудаковым - главным инженером, слева сидит. Она и есть Ирка Долгорукова, теперешняя любовница директорская. Говорят, он ей квартиру трехкомнатную выбил. Вот сучка! А приглядеться - ни кожи, ни рожи. Видать, тем местом только и взяла...

Выйдя из кафе, Валерка повернул за угол, вошел в приоткрытые ворота и оказался на заднем дворе. Он встал в тени раскидистого ореха и, закрыв глаза, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Медленно открыл глаза. Возле двери черного входа стояла толстая бабенка в коротком, бело-замусоленном халате, с накрахмаленным марлевым коконом на голове и настойчиво совала в руки худенькому подростку лет тринадцати две увесистые торбы. Третья сумка стояла на крыльце.

- Ну я не донесу-у-у, ма-а-ам, - пробуя на вес сумки, канючил пацан.

- Жрать, так вы с отцом горазды! - рявкнула женщина. - А таскать я, что ли, всю жизнь буду? У, дармоеды, на, неси!

Валерка подошел ближе. Парнишка косо зыркнул на него и засеменил прочь, сгибаясь под тяжестью неподъемных, по-видимому, торб.

- Тебе чего надо, парень? - спросила женщина, на всякий случай задвигая ногой третью сумку в подсобку.

Валерка ощутил исходящий от нее запах водки.

- Ты к кому или ... от кого пришел? А? - глянула она настороженно и выжидающе, нервным жестом затолкав под кокон выбившуюся прядь сальных, крашенных волос.

- Я? - Валерка почувствовал, как накопившиеся эмоции готовы вывернуть его наизнанку. На лице Гладкова-младшего появилась улыбка, скорее, похожая на оскал: - Я - от Дмитрия Николаевича.

Толстуха удивленно уставилась на него, затем нахмурилась, оглядывая подозрительно.

- Вера! - зычно крикнула в глубину подсобки, не спуская с Валерки сверлящего взгляда маленьких, заплывших глаз. - Ну-ка, выдь-ка на минутку...

Через мгновение появилась раскрасневшаяся Вера, по габаритам приближающаяся к Большой Берте. Дыша отнюдь не "духами и туманами", а принеся с собой стойкий аромат общепитовской кухни и спиртного, громко чихнула, утерлась краем несвежего, захватанного фартука и хрипло осведомилась:

- Че такое?

Первая кивнула на Валерку:

- Говорит, мол, от Дмитрия Николаевича.

- От какого еще Дмитрия Николаевича?! - нахмурившись, грубо бросила Вера.

Лицо Валерки непроизвольно свела судорога, отчего улыбка, и без того далекая от лучезарности, сделалась и вовсе жутко-шальной. Стараясь подавить отвращение, он, тем не менее, с убийственной вежливостью произнес:

- От Дмитрия Николаевича Гладкова. Его час назад похоронили. Я - его сын.

Обе женщины враз испуганно охнули, в их глазах заметались панический страх и растерянность. Валерка, не обращая на них внимания, вытащил из подсобки сумку и, схватив за днище, одним махом вытряхнул ее содержимое. По крыльцу, как разноцветное монпасье, покатились зеленые огурцы, красные помидоры, нарезанные кружочками желтые лимоны, оранжевая осетрина, коричневый сервилат. Толстухи в молчаливом столбняке созерцали эту летнюю палитру. Валерка поднял на них глаза и сказал всего одну фразу:

- Вы - не крысы и даже не мародеры. Вы - упыри! - и, развернувшись, пошел прочь.

Гладковы, еще и при живом отце, слыли среди знакомых семьей, не умевшей крутиться и не понимавшей, какие плюсы можно извлечь из должности начальника цеха крупнейшего в Союзе судостроительного завода. После смерти Гладкова-старшего Валеркин с матерью быт исподволь, незаметно, стала прощупывать нищета. Она действовала, как умный, осторожный хищник, обкладывая свою жертву со всех сторон, подавляя ее силой и властью неотвратимого, не оставляя ни единого шанса на спасение. После школы он год работал на одном из приморских предприятий. О "хорошем" институте пришлось забыть. Отслужив армию, Валерка вернулся повзрослевшим, возмужавшим, но молчаливым и замкнутым. Он устроился водителем в приморский автопарк и с фанатичным остервенением отдался работе. Работа, работа и еще раз работа, ничего, кроме работы. Он карабкался из последних сил, лишь бы не рухнуть в страшную пропасть нищеты. Так продолжалось до тех пор, пока от знакомого врача он не узнал, что матери срочно нужна операция. Денег на операцию в семье не было. Лишних денег и тем более таких, о которых заикнулся знакомый. Когда он понял, что взять их негде, а без операции мать погибнет, он с ужасом осознал, что ему предстоит пережить вторые похороны. И если первые - отца, надорвали душу пышностью и помпезностью, ничего общего не имевшими с истинной скорбью, то вторые - матери, способны были вытоптать ее окончательно, но уже своей неприглядной и унизительной нищетой.