Владислав Вишневский - Аллегро

Когда её саксофон умолк, она, раскрасневшаяся, улыбчивая, выпрямилась, подняла глаза… Музыканты, шумно выдохнув, восхищённо захлопали в ладоши… «Класс, Гейл!» «Браво!» «Супер!»

— Санька, — игнорируя капитана переводчика, затеребили Смирнова. — Скажи ей, пусть она это напишет. Мы распишем на инструменты этот кусок, и где-нибудь выдадим! Скажи ей, скажи.

Барышня, мягко говоря, очень потрясла музыкантов своей игрой на саксофоне, ещё как потрясла… Ниже плинтуса, выше крыши. Никаких уже «противоречий» у музыкантов не было, тем более профессиональных провокаций. Уже уяснили: она не только девочка симпатичная, и всё такое прочее, а ещё и музыкант. Причём, сильный музыкант… «ша»… да, именно, музыкантША! Равная среди лучших. Лучшая из… Как и они, все, в общем…

Ещё через несколько коротких минут, музыканты «схватили» свои партии, легко читали с листа. Свободно исполняли, кто голосом, кто своим инструментом, уже слышали тему.

— А ничего темка, интересная, — позитивно модулируя голосом, уверенно заявил старшина оркестра, концертмейстер и старший прапорщик. — Мне нравится.

— Да, поётся темка. Ништяк! — Подтвердили не занятые инструментами музыканты.

— А зачем такая сложная гармония? Можно и попроще бы записать, — тоном хирурга-практика, деловито прищурившись, неожиданно предложил Константин Саныч. — Вот здесь, например, спокойно можно не менять гармонию…

— Нет, — снова не согласилась Гейл. — Здесь должно быть именно так, и именно сложно. Как в жизни! Как в характере человека! Как в судьбе! И буря и умиротворение, и сопротивление и покорность… но борьба. Понимаете, да? Обязательно борьба. В этом и пафос. Не в спокойном равнодушии, в согласии, а в осмыслении своей цели, своего предназначения… Так, нет, мистер Смирнов? — Почему-то обратилась именно к Александру. К Саньке Смирнову, который, в роли запасного переводчика сидел на стуле с ненужными сейчас своими музыкальными тарелками на коленях.

— Да, наверное, — тоже от чего-то волнуясь, согласился Санька. Он конечно узнал эту тему. Правда, сейчас, препарированная, не оформленная, не собранная, она звучала не совсем так, какой он знал её. Но и он сам, вчера, исполнял её спонтанно, импровизировал. Балуясь с гармонией, ритмическим размером, нюансами, с двумя модуляциями. Полностью поддавшись чувству владевшим в то время, не четко выражал, кажется, её содержание. Но, в общем, такой она и была, наверное, так её и записала Гейл, если уж быть откровенным. Александр услышал её сейчас по-новому, в другом свете и под другим углом, и она ему, со стороны, нравилась больше.

Эта тема в нём ожила как-то сама собой. Давно это было. Давно-давно… Года три назад… Еще там, на гражданке, в консерватории, на втором курсе… Родилась она, возникла и ожила неожиданно и страстно. Как яркий и требовательный к жизни росточек. Музыкальная тема пришла ему на пальцы откуда-то из глубины его сознания. Даже не из сознания, а из глубокого подсознания. Из другого мира! Из далекого и неосознанного. Как случайное, но похоже закономерное чувственное открытие. Именно открытие. Мягкое, лирическое, вместе с тем тревожное и будоражащее открытие. Как затаённая радость, перехватившая дыхание… Санька к ней в начале прикасался очень осторожно, кончиками пальцев. Прислушивался к ней… Строил её, наигрывая и напевая. Создавал гармонию не особо считаясь с музыкальными законами. Больше полагаясь на чувство, на интуицию, на своеобразный юношеский максималистский восторг. Там, в его руках, под пальцами — он иногда несколько вольно позволял себе отвлекаться от темы — она это ему позволяла, легко уступала, но всегда была рядом, была с ним, жила в нём. По первому его требованию охотно возвращалась, возникала, радуясь своей необходимости. Он создал вначале две части, потом добавились ещё две. Получилось, как четыре времени года. Как рождение, юность, зрелость и старость. Как цикл. Как непрерывная цепочка жизни, переходящая из одного состояния в другое. Как уверенность в необходимости и бессмертии живой материи…

Но сейчас, в интерпретации Гейл, он услышал в ней большую убежденность, большую взрослость, может быть зрелость, и… необычность. Характерные для джазовых композиций ходы и увеличенные аккорды, придали теме одновременно и тревогу, и вызов. Мощная полифония во второй части создавала ощущение бурно развивающейся материи, порой спонтанного хаоса… А модуляции, в каждой части и смены ритмов, как объяснила на пальцах Гейл, должны придать произведению иллюзию времени, но быть обязательно разными, сложными, но узнаваемыми для всех народов и континентов. В общем, Гейл, кажется поняла и приняла тему.