– Как! Неужели вы собираетесь работать на пленере [84]– ночью?
– Именно так, собираюсь.
– Но вы же не сможете разглядеть свой холст?
– По-вашему, я круглый… – начал было господин Уоткинс, однако сообразил, что слишком сильно вспылил из-за столь простого вопроса, и крикнул мисс Дурган, чтобы принесла еще кружечку пива. – У меня с собой есть такая штука, называется потайной фонарь, – сообщил он Порсону.
– Однако сейчас новолуние, – возразил тот. – Луны не будет!
– В любом случае, – заметил Уоткинс, – дом-то никуда не денется. Видите ли, я буду сперва писать дом, а потом луну.
– О-о! – только и смог сказать Порсон, ошеломленный этим заявлением.
– А я вот слыхал, – вставил старик Дурган, хозяин гостиницы, хранивший почтительное молчание, пока длился этот профессиональный разговор, – будто бы в доме аж целых трое полицейских из Ейзельворта дежурят по ночам, а все из-за той леди Эйвелинг и ейных побрякушек. Один, рассказывают, обыграл шесть к четырем тамошнего лакея – бревна кидали [85]!
На следующий день, ближе к закату, господин Уоткинс, с мольбертом, чистыми холстами и объемистым саквояжем, содержавшим нужные приспособления, не спеша прошел по живописной тропинке, которая вела через буковый лес к Хеммерпондскому парку, и установил свое оборудование в стратегически выгодной позиции на холмике, откуда открывался вид на дом. Здесь его заметил художник Рафаэль Сант (вряд ли родственник великого Рафаэля Санти), писавший днем этюды меловых обрывов, а теперь возвращавшийся домой через парк. Порсон успел возбудить его любопытство, рассказав о появлении нового собрата по искусству, и Сант решил свернуть с пути, чтобы обсудить вопросы ночного пленера.
Господин Уоткинс, по-видимому, не заметил его приближения. Он только что по-дружески побеседовал с дворецким леди Хеммерпонд. Этот почтенный джентльмен, проследив за сервировкой обеда, исполнял важную обязанность – выгуливал трех любимых собачек хозяйки, а посему проследовал дальше и уже скрылся из виду. Господин Уоткинс с великим усердием размешивал краску на палитре. Подойдя ближе, Сант с изумлением обнаружил, что эта краска – изумрудно-зеленая, невообразимо яркая, ядовитая. У Санта была врожденная восприимчивость к цвету, к тому же он сызмала развивал ее, и потому при виде столь чудовищной смеси, стиснув зубы, со свистом втянул воздух. Уоткинс обернулся. На лице его читалось раздражение.
– Зачем, скажите на милость, вам понадобился этот жуткий зеленый? – спросил Сант.
Уоткинс сообразил, что в старании выказать перед дворецким свой художественный пыл, очевидно, допустил какую-то техническую оплошность. Он неуверенно взглянул на Санта.
– Извините меня за грубость, – сказал Сант, – но этот зеленый действительно чересчур яркий. Он меня прямо потряс. Что же все-таки вы намерены с ним сделать?
Господин Уоткинс собрался с духом. Только решимость могла сейчас спасти его.
– Если вы вздумаете мешать мне работать, – буркнул он, – я, ей-богу, раскрашу вашу физиономию!
Сант отступил; он был человек мирный, хотя и шутник. Спускаясь с холма, художник встретил Порсона и Уэйнрайта.
– Этот тип либо гений, либо опасный сумасшедший, – сказал он им. – Пойдите туда и взгляните на его зеленый! Сразу все поймете.
И он продолжил свой путь. Настроение у него улучшилось от приятного предвкушения скандала, который вот-вот разразится в сумерках возле некоего мольберта и будет сопровождаться пролитием зеленой краски в больших количествах.
Однако с Порсоном и Уэйнрайтом господин Уоткинс повел себя более дружелюбно и объяснил, что слой зеленой краски послужит подмалевком [86]для его картины. На удивленные расспросы он ответил: это абсолютно новый метод, изобретенный им лично. Но затем стал сдержаннее и заметил, что не намерен делиться с каждым встречным секретами собственного стиля, а также добавил несколько едких реплик по поводу низости некоторых особ, которые «лезут, куда не просили», стараясь подсмотреть какие-нибудь приемы мастеров. Художники тут же избавили его от своего общества.
Темнота сгущалась, на небе одна за другой загорались звезды. Давно уже умолкли грачи, уснувшие в своих гнездах на высоких деревьях слева от дома; само здание превратилось в темно-серый контур, лишенный архитектурных деталей, но тут ярко засветились окна большой гостиной, потом зажгли свет в оранжерее, а окна спален там и сям озарились золотистым мерцанием. Если бы в этот час кто-нибудь подошел к мольберту в парке, то не застал бы никого рядом. На чистом холсте красовалось лишь одно неприличное слово, выведенное ярчайшей зеленой краской. А господин Уоткинс, укрывшись в зарослях кустарника, наставлял своего ассистента, который пробрался к нему незамеченным по подъездной аллее.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу