Йоханнес Зиммель - Ответ знает только ветер

— С ней что-то…

Он поднял на меня глаза, выпрямился и отошел в сторону. Теперь уже я опустился на колени прямо на мокрый, грязный асфальт, мое лицо оказалось совсем рядом с лицом Анжелы.

— Анжела… Анжела… Все кончилось… Этот парень мертв… На этот раз вновь обош… — Я запнулся. — Ты ранена? Не двигайся, Анжела. Главное — не двигаться. Оставайся в той же позе. — Она сидела, скорчившись между сиденьем и рулевой колонкой, глаза ее были открыты, лицо очень серьезное, хотя на губах застыла какая-то странная улыбка. Одна рука все еще сжимала руль. — Крови не видно… Но ты все же ранена, да?.. Это наверное шок… Ты не можешь ответить… Анжела… Анжела…

Кто-то дотронулся до моего плеча. Уже ничего не соображая, я поднял голову.

— Встаньте, вы мешаете подойти врачам, — сказал Гастон Тильман.

— Она ранена, верно? Ведь она сидела слева, а он стрелял по левым окнам… Но ранение не тяжелое, скажите же, не тяжелое, да? — Дождь полил как из ведра. — Я не вижу крови…

— Не видите крови? — переспросил тот врач, которого я оттолкнул в сторону, и распахнул на Анжеле плащ. Светлый пуловер был весь в крови.

— Анжела, это ничего… Пуля попала в мягкие ткани…

— Прекратите, — сказал врач, обращаясь ко мне. — Боже мой, неужели вы не видите, что эта женщина мертва?

Среда, 8-е ноября 1972 года, вечер.

Сегодня мы похоронили Анжелу. Я сижу за ее письменным столом и пишу с той минуты, как вошел в дом. Дождь все еще льет. Похоронили Анжелу на кладбище Гранд-Жа. Это очень большое кладбище. Оно прилегает к Грасской улице, которая здесь уже карабкается высоко в гору. То есть, кладбище расположено над городом. Здесь много кедров и почти нет пальм. Перед входом стоят низенькие, потемневшие от времени лачуги. В одной из них помещается антикварная лавка. Странное однако место для торговли антиквариатом. Надгробные камни здесь не такие, как в Германии. Большая часть могил намного больше по площади, и каменные цоколи очень часто достигают метра в высоту. На цоколях высятся каменные кресты. На больших могильных плитах лежат охапки цветов. Сегодня, после нескольких дождливых дней, цветы имеют жалкий вид, да и все кладбище, несмотря на множество семейных склепов и часовенок, произвело на меня удручающее впечатление. Имеются здесь, конечно, и плоские могильные плиты из мрамора, как в Германии. Но могилы не расположены параллельными рядами, а образуют какой-то лабиринт.

Мне предложили для ее могилы место далеко вверху — там, где кладбище поднимается одним своим краем на соседний холм. С этого места видно не только все кладбище, но и весь город и даже море. Сегодня оно серое и мрачное, как и небо над ним, и не видно на нем ни суденышка. Оттуда открывается такой же далекий вид, как с анжелиной террасы — я слышу, как стучат по ней сейчас капли дождя, — и все же на пространстве от Порт-Канто до залива Ла-Напуль я не заметил ни одного. Я часто поглядывал на море, когда священник говорил последние слова, чтобы не смотреть на могилу. Но потом не мог отвести от нее глаз. Могильщики еще держали гроб с ее телом на канатах. Священник был мне незнаком. Он обслуживает ту часть района Ла Калифорни, где жила Анжела. Он явился ко мне вчера и предложил взять на себя оформление всех бумаг. Человек он очень отзывчивый, и я был очень ему благодарен, потому что сам я не мог пройти и метра вчера и еще сегодня утром. Вчера меня весь день продержали в больнице Бруссаи, а сегодня утром сделали мне несколько уколов, так что я могу и ходить, и стоять, и говорить, и читать, и писать. К сожалению, могу и думать. Этот священник хотел узнать от меня что-нибудь об Анжеле, так как был с ней незнаком и не мог поэтому сказать надгробную речь. Ну, я рассказал ему о ней кое-что, все малозначащие вещи, о важном я не мог говорить — попытался было, но голос тут же пропал. Я сказал священнику, что Анжела была доброй, искренней и мужественной женщиной и что я ее любил больше всего на свете. Все это он потом и сказал над ее могилой, добавив кое-что от себя. Проводить ее в последний путь пришли люди, знавшие нас обоих. Мы стояли под дождем, я — впереди, у самой могилы, перед целой горой цветов, а вокруг меня толпились инспектор Лакросс, комиссар Руссель, Гастон Тильман, домработница Анжелы Альфонсина Пети, всегда молившаяся за нас и наше счастье, мсье и мадам Кемар, механик гаража в отеле «Мажестик» Серж, молодой художник, летом выставлявший свои картины на бульваре Круазет (не знаю, как он узнал о смерти Анжелы), владелец «Феликса», хозяин ресторанчика «Золотой век» Николай, старший бармен из «Клуба Порт-Канто» Жак, Паскаль и Клод Трабо, маленькая Джорджия, портрет которой писала Анжела, со своим отцом, знаменитым продюсером из Голливуда, «наш» кельнер Роберт из отеля «Мажестик», старая дама, сидящая за кассой в игральном зале казино «Муниципаль», все еще работающая в свои восемьдесят лет, сверхэлегантный доктор Даниэль Фризе из федерального министерства финансов в Бонне, как всегда серьезный и вдумчивый, и еще десятка два людей, которых я не знаю. Фризе прибыл сюда вчера утром, чтобы помочь расследовать дело Кеслера, он навестил меня в больнице и выразил мне соболезнование. Не помню, что он мне сказал.