Александр Субботин - Белоручка

– Я нагнетаю?! – гудел Минусов. – А не вас ли только что обозвали почти что скотиной? Вам приятно?!

– Михаил Михайлович, уйти мы всегда успеем. Но ведь так и не стало ясно, для чего мы сюда были приглашены!

– Для унижения!!! – кричал Минусов, как уколотый петух. – Надо уходить из этого позорного, осквернённого места! Каждая минута, проведённая здесь, оставляет грязный отпечаток на нашей… вашей, господа, совести и душе!

Высказав эту мысль, Минусов снова ринулся к двери. Он дёрнул за блестящие латунные ручки, но дверь не поддалась. Он дёрнул ещё раз и ещё, но двойная дверь только лишь прогнулась под его усилиями, но не уступила.

– Нас заперли! – провозгласил Минусов так, как будто это была его невероятная победа. – Видите, до чего может довести лишь маленькая уступка таким господам хорошим?!

Надо признать, с этой публикой, с этой оппозиционной, мятежной, неспокойной публикой до того момента не позволял себе так обращаться даже губернатор. И причина была в том, что раньше эту публику властные чины недолюбливали и побаивались. Но побаивались не за то, что она имела силу и вес. И вовсе не за то, что она могла выплеснуть потаённую правду или же дать сдачи, коли подвергнется коварной атаке. Отнюдь. Её побаивались, как боятся и не любят старую сварливую соседку в многоквартирном доме, с которой лишний раз не хочется встречаться ни в подъезде, ни во дворе. Ну а коли уж случилось неприятное свидание, то предпочитают молчаливо слушать и покорно кивать в ответ на самые бредовые и озлобленные мысли, ею извергаемые. Всё равно эту безумную старуху не переубедить, а если же поставить хоть одну только, даже самую маленькую запятую, то весь день будет испорчен изжогой и головной болью.

Подобный закон действовал и тут. С этим легковозбудимым обществом старались вступать в контакт только при крайней необходимости, и не дай бог перечить ему открыто! При любом самом ничтожном возражении эти люди впадали в истерику. Крики, стоны, обращения в разные инстанции, истеричные статьи с передёргиванием фактов, жалостливые интервью с жертвами, информационные ураганы в интернете, надуманные дискуссии на радио и телевидении, локальные забастовки и мелкие козни – это всё обрушивалось на обидчика, как град с грозового неба. Разумеется, никакого особого вреда принести это ему не могло. Да и сами уязвлённые через месяц-другой забывали о причинах своего возмущения, принимаясь за свою каждодневную протестную и оппозиционную деятельность. Однако шуму было много.

Особенно было неприятно, когда этот шум доходил до Москвы. В центре люди не всегда понимали контекста событий, происходящих в провинции, и могли, не разобравшись, ударить кого-то дубинкой по голове. А это неприятно и, что хуже, несправедливо. Да, пусть дубинка и резиновая, да, пусть потом и погладят, между делом шепнув: «Ну, ты же понимаешь, тут такое дело, нужна была реакция». Но так или иначе, а никому лишний раз с этой крикливой, сварливой, желчной и обидчивой публикой, которая, как баба на базаре, торгующая гнилой картошкой, взяла за правило чуть что винить в своей ущербности весь мир, связываться не хотелось. Даже при том обстоятельстве, что поддержки среди простого народа это трухлявое сообщество не снискало, а подчас и вызывало отторжение.

…Шум прекратился совершенно неожиданно и в результате действий персонажа, от которого этого меньше всего ждали.

Швед, который до сих пор сидел тихо, лишь наблюдая за начавшимся бедламом, взял в руку опрокинутый стакан Престольского, поднялся и со всего маху ударил им об пол. Короткий, но пронзительный звон разнёсся по залу, и все разом замерли.

– В самом деле, – обратился Швед к наступившей тишине, – давайте дослушаем, что нам хочет сказать господин Капризов. Если нужно, – обратился он уже к Минусову, который так и стоял у двери, – я сам лично для вас сломаю дверь, и мы все выйдем. Но мне хотелось бы верить, что, как говорил господин Капризов, мы здесь не теряем время, а собрались для чего-то важного.

Произнесённые слова возымели на аудиторию должный эффект, и всё молча расселись по своим местам. Господин Капризов ещё подержал театральную паузу, чтобы окончательно завладеть вниманием публики, и наконец поднялся над столом.

– Если меня больше не будут перебивать, – заговорил он, – я бы хотел продолжить и донести до вас ту мысль, ради которой я и просил вас собраться здесь. Итак, как я сказал ранее, у меня было поручение – впрочем, его и сейчас никто не отменял – провести с вами работу. И не только с вами, а, так сказать, с разными политическими силами Рошинска, а также курировать другие общественные проекты. Вы же являетесь, на мой взгляд, лишь частью, но самой передовой и самой яркой частью, политической и околополитической губернской среды. Кстати, хочу отдельно поблагодарить тех, кто составлял дополнительные списки с целью рассылки специальных приглашений. Насколько я понял из представленной мне информации, – тут Капризов деловито нацепил на нос очки и посмотрел на лист, лежащий перед ним, будто с чем-то сверяясь, – ваши фигуры в городе имеют не только самый большой политический вес, но и, что важно, человеческий ресурс. Кроме того, вы, дамы и господа – хочу подчеркнуть, именно вы, – вызвали определённое беспокойство как в команде губернатора, так и в Москве. В Москве, разумеется, беспокойство родилось со слов Сенчука, но, выслушав его опасения и доводы, их нашли обоснованными. В результате чего сюда прибыл я. Но что я хочу отметить: я не намереваюсь каким-либо образом охлаждать ваш пыл, пытаться урезонить, умаслить и уж тем более запугать или строить вам козни. И не надо искать подвоха в моих словах, ибо я положил быть с вами честным. Потому как от моей честности будет зависеть успех того предприятия, которое я решил организовать.