Валерий Поволяев - Первый в списке на похищение

– Не надо!

Конечно, кто знает, как бы все обернулось, вмешайся в утреннюю стычку Павел Сергеевич – ведь у него, как и у Сережи Агафонова, с собой было оружие, табельный «макаров», два-три выстрела из-за руля могли бы все решить, но Павла Сергеевича сковал страх. Хорошо можно было представить, как все случилось, фантазией особой обладать для этого не надо. Белозерцев на кресле подъехал к столу, нажал кнопку и одновременно выкрикнул зычно, поспешно, словно бы боясь, что водитель на коленях доползет до него:

– Оля!

Крик этот можно было услышать, наверное, в соседнем квартале, – странное дело, почему Оля на него сразу не отозвалась… Не услышала? Или специально так поступает – из вредности характера и осознания собственной правоты?

– Ол-ля! – Белозерцев попятился от плачущего шофера, а тот все продолжал и продолжал ползти вперед, протягивая руки к Белозерцеву, как к единственному своему спасителю.

– Ы-ы-ы! – безъязыко, немо, словно сумасшедший, плакал Павел Сергеевич, стремился к заветной своей цели, к Белозерцеву, он умолял, чтобы тот его простил и по злому выражению глаз, по испуганному лицу, по дергающемуся рту Белозерцева видел, что тот его не простил, и шофер, добиваясь своего, мычал слезно, тянулся к шефу: – Ы-ы-ы!

– Оля, куда ты пропала? Оля!

Наконец секретарша появилась – бесшумная, мужеподобная, привидением возникла на пороге.

– Где ты была, Оля?

– А что, уже и в туалет отлучиться нельзя?

– Можно, все можно! Только… – Белозерцев безнадежно махнул рукой. – Вот… Павлу Сергеевичу плохо. Немедленно отправьте его в больницу.

– Ы-ы-ы-ы!

– Может, не в больницу, а домой? – бесцветные бровки на Олином лице сложились вопросительным домиком.

– Я же русским языком сказал – в больницу!

– Простите, но я думала, что дома будет лучше! – упрямства Оле было не занимать. Да, из таких женщин во все времена получались – и естественно, будут получаться – превосходные Зои Космодемьянские. В следующий миг она отступила назад, подняв обе руки: – Хорошо, хорошо, я все поняла!

– Ы-ы-ы!

Оля одним махом, по-мужски, – и откуда только силы взялись, ведь Павел Сергеевич был грузным дядей, – поставила шофера на ноги, нагнулась, отряхнула с его коленей пыль, заворковала что-то по-голубиному, едва слышно, неразборчиво. В следующий миг она вывела Павла Сергеевича из кабинета. Белозерцев устало опустился в кресло, стер рукой пот с лица: поговорил, называется – не послушал секретаршу и поговорил…

Внутри по-прежнему было пусто, тоскливо – там сочились слезы, боль гуляла по всему телу, возникая то в одном месте, то в другом, во рту – сухо и горячо, как у больного. Телефоны были мертвы, не подавали никаких признаков жизни. Ни один, ни другой. В иные дни они разрываются, горланят, раздирают Белозерцева на части – звонят партнеры, клиенты, друзья, враги, разные официальные лица и лица полуофициальные, личности и так себе, никто, а сейчас нет, сейчас словно бы отрубило – и жизнь угасла.

Минут через десять он снова вызвал секретаршу.

– Ну что, Оля, проводили национального героя?

– Да, – коротко и сухо ответила она.

– Домой или в больницу? – Белозерцев представить себе не мог, чтобы Оля ослушалась его, но тем не менее задал этот вопрос.

– В больницу. Как вы и велели.

– Значит так, Оля… Как только он выпишется из больницы – сразу уволить. Приказ подготовьте сегодня же, я подпишу. А выйдет из больницы, сдаст бюллетень – приказу дадите ход, и пусть гуляет…

– Но Вячеслав…

– Никаких «но», я же русским языком сказал! – Белозерцев так глянул на секретаршу, что та мигом осеклась, в глазах мелькнул страх, пропал на мгновение, потом снова забился мелкими, проворными рыбешками: Зоя Космодемьянская поняла, что если сейчас произнесет хотя бы одно слово, следующий приказ об увольнении будет ее…

Мелко-мелко, по-птичьи покивав, будто склюнула, собрала зерно с белозерцевской ладони, Оля спиной втиснулась в дверь и исчезла. Белозерцев вновь полуслепо поглядел на телефоны, голова у него дернулась – ну почему молчат эти чертовы аппараты? А вдруг бандиты уже убили Костика?

20 сентября, среда, 12 час. 55 мин.

Деверь закончил съемку Костика, «сфотографировал» его в разных видах – и плачущего, и задумчивого, и с улыбкой, невесть откуда возникшей у мальчишки на губах, и просящего что-то у Клопа… Одна из сцен получилась, с точки зрения Деверя, потрясающей, как в художественном кино: Костик протягивал прямо в объектив руки и плачущим, хватающим за сердце голосом просил: