Валерий Поволяев - Первый в списке на похищение

«Интересно, какая она в постели? – неожиданно подумал Белозерцев. – И вообще, пробовала она когда-нибудь мужика или нет? Из таких Стенек Разиных иногда получается нечто занятное… Не попытаться ли?» – вяло спросил он самого себя, отметил невольно, что рядом с бедой, с кровью могут уживаться такие пустые непотребные вещи, как мысли о постели с героиней Гражданской войны или с бабушкой русской авиации, что, впрочем, одно и то же. Во рту у него сделалось сухо, он отвел взгляд в сторону и произнес упрямо, тоном, не терпящим возражений:

– Зови!

Когда водитель вошел в кабинет, Белозерцев не узнал его: у дородного, с брюшком и сытой розовой физиономией Павла Сергеевича совершенно не было лица, вместо лица – серая гладкая плоскость с прорезями рта и глаз и двумя крохотными дырками ноздрей, одно плечо криво приподнято над другим, ноги тоже в разные стороны, они разъезжались, словно на льду – коленки были сведены вместе, а ступни широко расставлены – такое впечатление, что водитель побывал в пыточной, на дыбе. Смотреть на него без боли было нельзя.

– Как это произошло? – тихо, чувствуя, что внутри усиливается боль, спросил Белозерцев.

В ответ послышалось сдавленное мычание. Павел Сергеевич раскрыл щель-рот, скривился жалобно, плоское лицо его от этого не перестало быть плоским, в щели показались желтоватые, основательно попорченные никотином зубы, вылез черный, словно бы отбитый, язык, и Павел Сергеевич закрыл рот.

– Это пройдет, – сказал ему Белозерцев, – нервная встряска, как и аллергия, таблетками лечится плохо, но со временем проходит сама. Простите, Павел Сергеевич, что я вас мучаю, но расскажите, как все произошло?

В ответ снова раздалось мычание, Оля была права: водитель не мог говорить, его сейчас лучше было вообще не тревожить. А то еще хватит кондрашка прямо в кабинете, инсульт или какая-нибудь иная противная пакость, будет тогда Белозерцев платить этому человеку пенсию до гробовой доски. Из мученически раскрытого рта водителя выпростался слюнный пузырь, беззвучно лопнул. Белозерцев брезгливо отвел глаза в сторону.

Трудно было поверить, что человек за несколько часов мог превратиться в такую вот развалину, стал просто никем. А ведь был живым человеком, хорошим водителем, всегда бодрым, всегда готовым, мчаться на своей железной «бибике» куда угодно. Павел Сергеевич натужился, глаза у него округлились, покраснели – казалось, из них вот-вот выбрызнет кровь, изо рта выполз еще один пузырь, лопнул, и Белозерцев глянул на шофера изумленно, услышав довольно членораздельное:

– В моторе стучит один цилиндр, машина съедает слишком много бензина.

– Что, что? В каком моторе, какая машина? – Белозерцеву показалось, что он сходит с ума. А может, это сходит с ума несчастный водитель? – Повторите, Павел Сергеевич!

– В моторе стучит один цилиндр, машина съедает много бензина, – Павел Сергеевич слово в слово, членораздельно, без мычания и глубоких глотающих звуков повторил то, что сказал, потом тихо, с едва уловимыми всхлипами заплакал.

Белозерцев, как многие мужчины, терпеть не мог слез, всегда покидал помещение, если плакала женщина, но тут плакал мужчина. Горестно, обреченно – слезы обильным потоком катились по плоскому серому лицу водителя.

– Что вы, что вы, Павел Сергеевич, успокойтесь! – Белозерцев, упершись одной ногой в пол, отодвинулся от стола вместе с кожаным, на беззвучном «шариковом» ходу креслом. – Успокойтесь!

– Ы-ы-ы-ы, – раздалось протяжное, тоскливое – слабая душа Павла Сергеевича была раздавлена, он чувствовал себя виноватым перед Белозерцевым, – ы-ы-ы-ы! – Павел Сергеевич медленно опустился на колени и поднял к Белозерцеву плоское, блестящее от слез лицо. – Ы-ы-ы!

– Павел Срегеевич, не надо… Полноте, голубчик! – произнес Белозерцев старомодную манерную фразу. – Поднимитесь, пожалуйста! Вам нужно немного полежать дома, отдохнуть в тиши и… вы придете в себя!

Голос Белозерцева сделался заполошным, паническим – он боялся, как бы Павлу Сергеевичу не стало хуже. Прямо здесь, на глазах у Белозерцева.

Шофер сделал на коленях несколько неловких шагов вперед, лицо у него исказилось, поплыло в сторону, стало страдальческим, просящим, он протянул руки к Белозерцеву – он умолял, просил прощения, и Белозерцеву надо было совершить встречное движение, шагнуть к стоящему на коленях шоферу, но он не мог сделать этого. В нем словно бы что-то замкнуло, вспыхнула боль, злость: этот человек должен был, как и Сережа Агафонов, погибнуть, но не сдать налетчикам его сына, а он… Белозерцев с ненавистью глянул в плоское мокрое лицо, протестующе, словно бы преграждая путь Павлу Сергеевичу, выставил перед собой руку: