Вячеслав Белоусов - Коварная дама треф

Монолог Варьки затянулся, но на Лаврушку он имел определенное положительное воздействие. Во всяком случае, позу философскую он сменил, к Варьке придвинулся.

— Где тетрадка-то?

— Нужна мне она! — в сердцах оттолкнула она его от себя. — И нашла бы — выкинула тут же. Гадость всякую читать! Глаза портить! Уж было бы за что!

— Отдай, Варвара!

— Да отстань ты! В глаза не видела, говорю же!

— Я не верю! — Лаврентий, еще так и не одетый, застыл на середине спальни в чем мама родила, растопырил руки в стороны. — Я тебя отсюда не выпущу, пока не отдашь! Я помню, как ты замылила мои наброски, мою книжечку! Помнишь, я писал?

— Помню! Ну и что? Бред сплошной! Пиит выискался! Герцен из Каштановки! Опус в стихах, собранный на городских помойках и свалках!

— Не трожь поэзию! Ты в ней ни бум-бум!

— Начинается! Пророк голоштанный! Оделся хотя бы! Стыдоба!

— Я мыслями своими одет!

— Оно и видно. Вот вами «ушастый» и заинтересовался! То-то, смотрю, забегался. То к тебе, то с твоими дружками ночами целыми!.. Прямо — не разлей вода! С чего же такая любовь между мужчинами?

Лаврентий от последних ее речей, похоже, совсем в себя пришел, во всяком случае, махнул на нее рукой, как на глупое создание, с которого нечего особо спрашивать и требовать, влез в джинсы без всего, видимо, забывшись, рубаху натянул, сунул пятерню в шевелюру вместо расчески и пошел, поплелся в ванную.

— Совесть появится, отдашь, — донеслось оттуда сквозь шум воды.

Варька сразу тут как тут.

— И в глаза, говорю же, Лаврик, не видела. А твою поэму случайно, я сразу покаялась, чего вспоминать, — Варька подсунулась к Лаврушке, потому как знала, что дальше грозит, так как после напоминаний о сгоревшей поэме Лаврушка переставал с ней разговаривать аж на неделю, а то и две, к тому же напивался до чертиков и где-то пропадал, исчезая из дома.

— Если бы я видела…

— То прочитала, — буркнул зло, перебивая ее Лаврушка. — Неймется тебе! Все равно же ты ни черта не понимаешь!

— Не понимаю. А мне зачем, — обняла его, повеселев, Варька, зная, что если заговорил, значит, еще не совсем впал в то медвежье состояние, не успел еще, и затараторила. — А то бы сожгла, как твою книжицу. И пепел показала. Я же тебе тогда пепел показывала? Поэмы той твоей? Удостоверился же?

— Да пошла ты! — оттолкнул ей легонько Лаврентий, но почти без зла. — Не читала, не видела… Где же тогда ее тетрадка?

— Да была ли она?

— Красненькая корочка. Я же открывал ее. Нет. Там не стихи. Да и не писала она никаких стихов…

— Не доведут до добра эти ваши сборища-кружочки? — хлопнула его по плечу Варька и, изловчившись, чмокнула в щечку. — Чего вы там домысливаете? Какая вам польза? Или удовольствие?

— Не понять тебе.

— Да, я дура. Но слушать это, обсуждать сплетни разные не собираюсь. Да и что шушукаться на кухне тайком? Про то, что вы там в кружке судачите, в открытую на Татар-базаре все, не стесняясь, матом орут! Кто их слушает? Кому надо? Ничего не повернуть. Не тужьтесь!

— Опять?

— Молчу, молчу.

— Поискала бы лучше тетрадку.

— Не стану. Сам брал, сам терял, вот и ищи. А то скажешь — нашла и сожгла. Ты мне лучше объясни толком, что же с вашей второй подружкой случилось? Пугаешь меня? Неужели убили?

— Семену мало что сказали. Из того, что он мне по телефону передал и что я сам знал, картина получается следующая. — Лаврентий вышел из ванной освежившийся, прибодрившийся, начал причесываться у зеркала. — Светка тетрадку свою, то ли с рукописью или с дневником при жизни, может быть, и в последний свой час…

Он поморщил, насупил брови, пальцами рук похрустел, почесал затылок, напрягая сознание.

— В последний час, чувствуя опасность или беду, передала своей неразлучной подружке, Инке Забуруновой. Кому же еще? Мать ее давно не понимала, у Софьи Марковны всегда великие дела и такие же представления. Ей не до Светки с ее метаниями. А стихи ей вообще до фени, смех один. Ей — Пушкин или Толстой, ей только гиганты классики — учителя.

— А при чем здесь стихи? Толстой — Гоголь?..

— А при том! — оборвал он ее, осерчав вдруг по-настоящему. — Как тебе! Тоже ни бельмеса не понимаешь, но туда же лезешь!

— Теперь век будешь попрекать.

— Хуже надо было! Выпороть бы!

— Да, я дура.

— Главное — надолго. И чего я тебе только рассказываю, распинаюсь?..

— Лавруш, прости, но за стишки не убивают, — взмолилась Варька. — Посадить могут, но чтобы убивать!..

— Убивают. Еще как! Но там были не стишки. Я когда взял тетрадку-то у Поленова, еще трезвый почти был. Ну и заглянул. Там, похоже, проза, а скорее всего — это ее дневник, только необычный. Мы для себя особый язык изобрели, еще давно. Вроде, эсперанто. Слышала?