Мария Элизабет Штрауб - В ловушке

Таблетки подействовали быстро. Йон ощутил пустоту в голове; пустота расползалась словно теплая жидкость. Буквы начали прыгать перед глазами. На страницы легла нежная дымка, огненно-рыжая и сияющая, как шерстка Колумбуса на солнце.

В восемь часов утра его разбудил телефон. Йон стал считать звонки. На одиннадцатом они прекратились. Ему пришел в голову один-единственный человек, который отважился бы с такой настырностью играть на его нервах в воскресное утро. Раньше его доводила этим до белого каления теща: в течение многих лет Труди звонила по воскресеньям между восьмью и девятью часами. Когда же он или Шарлотта, заспанные, снимали трубку, она произносила виноватым тоном: «Я что, вас разбудила? Ладно, тогда не буду мешать». И отключалась. В один прекрасный день у него лопнуло терпение, и он потребовал от тещи, чтобы она уважала их отдых. Шарлотта сказать это матери так и не решилась. Труди была невероятно оскорблена, но послушалась.

Он опять задремал. И почти заснул, когда звонки возобновились. Громко выругавшись, он встал, прошлепал в кабинет и бросил взгляд на табло определителя. Точно, он не ошибся.

— Привет, Ютта, — сказал он.

— Ну наконец-то! — воскликнула сестра. — Я никак не могу до тебя дозвониться со вчерашнего вечера. Где тебя носит?

— Я рано лег. Разве ты никогда не устаешь? Не знаешь, что это такое? — Он взял с собой телефон и опять забрался под одеяло; трубку при этом держал на некотором удалении от уха. Ютта всегда кричала, словно барахлила связь. Как обычно, сестра пренебрегала точками и запятыми, а также всякой структурой и логикой. Вчера вечером она вернулась со своим Гансом-Юргеном из поездки, неделю они провели в Вене, за детьми в это время присматривала мама Ганса-Юргена, фантастический город, и обнаружила в почтовом ящике траурное сообщение, что же случилось, Бога ради?

Йон дал ей краткую картину произошедшего.

— Но почему ты не позвонил сразу? Ганс-Юрген всегда носит с собой мобильник, его номер у тебя наверняка есть.

— Не хотелось портить вам отдых, — солгал Йон и понадеялся, что она не догадается спросить, откуда он мог знать про их поездку.

— Я тебя умоляю, — фыркнула Ютта. — Ведь я твоя единственная сестра. Я приехала бы немедленно.

«Вот-вот», — едва не вырвалось у него. Они немного помолчали.

— Даже не знаю, что и говорить, — вздохнула она через некоторое время. — Нет слов. Я просто потрясена.

Йон посмотрел на потолок; на нем протянулась нить паутины. Надо напомнить Эмине, чтоб обмела потолок и стены.

— С чего это вдруг? — заметил он. — Ведь ты никогда не любила Шарлотту, между нами девочками.

— Какая возмутительная чушь! — Ее голос зазвучал еще пронзительнее. — Не я, а она не могла меня терпеть. Потому что однажды я высказала ей то, что думала, по поводу ее алкоголизма. Я-то, дурочка, хотела ей помочь. А вместо этого…

— Я знаю ту историю, — торопливо перебил он. — Теперь она уже не имеет никакого значения. — Ему не хотелось вспоминать некрасивую сцену, разыгравшуюся три или четыре года назад во время очередного приезда Ютты: разъяренная Шарлотта, заплаканная Ютта… Руке стало холодно — окно оставалось открытым всю ночь, наверняка снова были заморозки.

— Может, мне приехать? — предложила сестра. — Тогда я через два часа сяду в поезд. Мама Ганса-Юргена охотно присмотрит за детьми еще неделю.

— Пожалуйста, избавь меня от этого, — ответил он.

Она нервно засмеялась.

— Пожалуй, Йон, ты никогда не изменишься! Что ж, по крайней мере, рядом с тобой Роберт; он фантастически полезен в такой ситуации.

— Конечно. — Разговор утомлял его. Кроме того, он боялся еще раз услышать эпитет «фантастический». — Ладно, я не могу больше говорить. Мне пора идти.

— Куда ты собрался?

— В церковь. — Ничего другого ему сейчас не пришло в голову.

— Так рано?

— Сначала еще зайду на кладбище.

— О, — согласилась она, — разумеется. Только скажи мне быстренько, как там Колумбус? Очень тоскует без хозяйки? — Ютта всегда любила кота; сама она из-за аллергии не держала дома животных.

— С ним все в порядке. — Возможно, когда-нибудь он расскажет ей про гибель кота, но пока он не готов к ее неизбежным воплям и слезам. Он всегда испытывал панический страх перед рыдающими женщинами.

Он снова заснул и проспал до половины двенадцатого. Принял душ, оделся, наклеил наконец марки на написанные Робертом письма, сел за руль и, доехав до Ниндорфской рыночной площади, бросил их в почтовый ящик. В булочной, работавшей по воскресеньям, купил свежий хлеб и воскресный номер газеты.