Андрей Молчанов - Вход в лабиринт

Там, куда я летел, в буржуазной Европе, жили куда более умные люди, хотя российские жулики отчего-то считали их туповатыми и категорически ограниченными обывателями. Там казнокрадство считалось не нормой, а преступлением, там не брали взяток ни полицейские, ни судьи, там не заседали бандиты в парламенте, а президенты не назначались по телевизору. И там нас не любили за действия, прямо противоположные такому наивному и благостному с нашей точки зрения мировоззрению европейского обывателя-дурачка.

То ли дело наш Иван-дурак! Парень не промах! Все у него по щучьему веленью, по его хотенью, все в руки идет. Лежи на печи да мечтай. И только поспевай сбывшиеся мечты учитывать.

Что-то от такого Ивана и во мне… Особыми трудами себя не обременяю, мундир ношу не по заслугам. И все никак в толк не возьму: то ли милость высших сил ко мне проявлена, то ли готовится для меня финал злого розыгрыша. Канет щука-волшебница в омуты дальние, застопорится на ухабе самоходная печь, и слетит дурак самодовольный в запале своем и кураже легкомысленном в яму зловонную и вязкую, канув в ней по макушку…

А может, перепутать карты злокозненным издевателям, погибели моей позорной ожидающим? Свернуть с маршрута? Ускользнуть по-воровски в подворотни безвестного бытия, осмотреться в них, замкнуться в уютном уголке да и жить-поживать, наблюдая боязливо и остро из щели убежища за бешеным коловращением мира?

Нет, захватила меня судьбища клещами калеными, неодолимыми, тащит и тащит в неведомые дали завораживающие, и нет мне отступа от клещей, да и не клещи это, а руки заботливые, небесные, каждый неверный шаг сторожащие… А потому – идем дальше.

Вернее, летим. Над полями, над долами, над заморскими лесами… Куда летим? Опять в тюрьму. В Моабит. Где томится косоглазый негодяй. Он мало чем отличается по нравственной своей величине от соратника Вадима Тарасова и сидит по справедливости, как и соратник, впрочем. Но! Это две стороны медали, которую мне повесят на грудь за задержание иностранного убийцы. Вьетнамец – сторона внешняя, а Тарасов – внутренняя, к сердцу близкая, от глаз посторонних укрытая. В том, видимо, и суть милицейской нашей нелегкой работы. Напоказ – одно, чужое и чуждое, а в темень заповедную упрячем надежно личное, корыстное, грязненькое.

И, главное, в том наш внутренний закон. А вернее, закон для внутреннего пользования. И нарушитель его карается мгновенным и окончательным отчуждением и вне всякого закона оказывается.

Поживем еще так, потерпим?

А что остается?

Гостиницу мне немецкие коллеги устроили роскошную, с двухкомнатным номером и широченной кроватью под балдахином, на которой уместился бы слон.

Оставив сумку с пожитками в номере, отправился в компании местного своего куратора Фридриха, сносно говорившего по-русски, на поздний ужин в пивной ресторанчик.

Молодой подвижный парень, брюнет с жесткой проволочной шевелюрой и карими глазами, мой опекун более напоминал итальянца и нордическим нормам категорически не отвечал, о чем я ему нейтрально заметил.

– Что сделаешь, – сказал Фридрих. – Мой дедушка – армянин.

– Это как?

– Война, победители, все такое… Мне один русский сказал, что, если присмотреться к немцам рождения сорок шестого, увидишь целую коллекцию азиатско-славянских черт… Вот и я продолжил традицию: моя жена – из Киргизии. В общем, гениталии всех стран соединяйтесь…

Утром, уже в униформе, он заехал за мной в отель, и мы покатили в Моабит.

После вонючей и мрачной Бутырки германское узилище показалось мне учреждением санаторно-курортной категории. Простор, чистота, цветочки и фикусы, глянцевые полы, дезодорированный воздух, и даже репродукции на стенах пастельных тонов.

– Наш подопечный в столовой, – сказал Фридрих. – На завтраке. Кстати, и мы тут вполне можем перекусить… Пошли.

Тюремная столовка мало чем отличалась от какого-нибудь кафе средней руки, и я невольно крякнул, вспомнив засаленные алюминиевые миски с баландой, просовываемые в обитые жестью раздаточные оконца дверей российских тюремных «хат».

Далее мой недоуменный взор скользнул по кухонным стеллажам с йогуртами, салатами, ветчино-колбасной нарезкой, апельсинами и бананами, остановившись наконец на знакомом профиле моего подопечного, которого я узнал сразу, хотя он сидел в пол-оборота к нам, на мягком стульчике, в компании двух своих соотечественников.

Сидел вальяжно, откинув руку за низкую спинку седалища, скрестив ноги в резиновых шлепанцах, и о чем-то небрежно и отрывисто повествовал мрачно и понятливо кивавшим ему собратьям.