Андрей Молчанов - Вход в лабиринт

Листая принесенные мне документы, я задавал обтекаемые вопросы, боясь насторожить сотрудников некомпетентностью, и никаких собственных волевых решений не выказывал, полагаясь на всесторонний опыт доставшихся мне в подчинение тертых и вертких профессионалов, от которых, как и от Решетова, веяло непоколебимой уверенностью и силой.

Собрав под вечер в своем кабинете ведущих сотрудников, я объявил:

– Отдел работает продуктивно, но расслабляться не будем. Новаций не опасайтесь. Если в чем-то ошибусь – поправляйте смело. И вообще рассчитываю на вашу помощь. Теперь готов выслушать ваши пожелания.

– А какие пожелания? – пожал плечами один из оперов – молоденький, низкорослый крепыш. – Чтобы там, – кивнул на потолок, – не мешали работать.

– Ну, в этом я посодействую по мере всех своих сил.

– На что и надеемся, – донеслась ленивая ремарка.

Я посмотрел на часы: через пять минут мое представление у генерала: вот, товарищи, министерский прыщ, перенесенный на наше здоровое туловище… Ну, раскланяюсь, заверю в добросовестной будущей работе… Именно так мне все теоретически и представлялось. И еще: что можно спросить с человека в его первый рабочий день?

Вежливо постучавшись в дверь, вошел мой заместитель – плотного сложения лысоватый мужик с непроницаемым лицом, немногословный, хмурый, но, чувствовалось, исполнительный и надежный служака.

– Вот папочка… – положил передо мной документы. – Почитайте на ходу… Я там кое-что обобщил в справках, пригодится. А это шефу на подпись, надо улучить момент, чтобы он подмахнул, иначе застрянем в делах на полпути…

Я взял документы и пошел в приемную, на ходу листая бумаги и лихорадочно пытаясь постичь их смысл.

Очень хотелось домой, к телевизору, к пиву, к домашним тапочкам и к уюту дивана; голова кружилась от обилия информации и впечатлений, а к возникающим сомнениям в своей дееспособности хиной примешивалась досада: ради чего я сунулся в эту круговерть? Еще сегодня утром я был человеком, отвечавшим лишь за себя и за свои куцые служебные обязанности, а теперь уже всем должен и, заикнись о нормативах рабочего дня, окажусь в глазах окружающих никчемным изгоем.

В приемной толклись суровые рослые мужики. Всем за сорок. Чугунные люди, я таких ментов раньше не видел. Особая порода. Именно порода. Те, из отделений, с которыми мне приводилось поневоле общаться раньше, – дворняжки по сравнению с этими волкодавами. А министерские вальяжные интриганы и вовсе казались плюшевыми игрушками в сравнении с этой насупленной, налитой спокойной угрозой ратью. Недаром мне говорили, что в свою контору Решетов набрал элиту милицейского сыска, прошедших все тернии гладиаторов.

Совещание затянулось допоздна. И мое короткое представление утонуло в нем, как камень в омуте. С меня тотчас потребовали ответов по всей текучке отдела – как смежники, так и начальство.

«Вникаем», «работаем», «возьмем на контроль», – выкручивался я, то и дело обращаясь к шпаргалке, мудро выданной мне заместителем, и исходя потом под пристальными взорами полицейских профессионалов. Форы для новичков в их кругу не существовало. Коли назначен на место, месту соответствуй, это я уяснил сразу.

Но отболтаться мне все-таки удалось, равно как и получить массу сведений о работе нашей могучей конторы.

И когда задвигались стулья в окончании диспутов и выволочек, я ужом проскользнул мимо костюмов и мундиров к уставшему, а оттого казавшемуся еще более мрачным шефу и доверительно сунулся к нему с бумагами:

– Очень надо подписать…

– Давай завтра.

– Завтра уже пойдет работа.

Скользнул стылым взглядом по тексту, потянулся за золотым паркеровским пером, подписал, выцедил через неприязненную заминку:

– На, забери. Хорошо начинаешь, настойчиво.

Уже на «ты».

И тут я понял: завтра я уже буду запросто отвечать на рукопожатия собравшихся здесь людей и приложу все усилия, чтобы стать среди них своим парнем, ибо судьба дает мне этот невероятный шанс, и я обязан им воспользоваться, мне жизненно необходимо утвердиться здесь, на территории своей будущей судьбы. И иного выбора душа моя не желала, ибо выбор этот был не случаен и утвержден, как мне казалось, кем-то, находящимся куда как выше всех земных чиновничьих олимпов. И может, в итоге я начертаю когда-нибудь тот самый рапорт о добровольном своем увольнении из этих стен, но до окончательной даты, проставленной на нем, пройдет еще тьма времени, которое и составит мою жизнь.