Татьяна Романова - Фантастика и Детективы, 2014 № 11 (23)

Лето стояло жаркое, сухое. В небе парил орел — большой и жестокий.

— Орел злая птица, — сказала мне сестра. — Он убивает слабых, питается их кровью. Вот и шулма как орел: тоже убивает слабых. Убийство ей в удовольствие. Человек не должен быть таким. Ты понимаешь, Санджи?

— Понимаю, — сказал я. — Но мне всё равно.

К словам сестры я прислушивался крайне редко. Такой уж был у меня воз-Раст. Я подхватил мешок с кизяком, и мы с сестрой пошли обратно в хотон. Топлива на сегодня мы собрали достаточно.

А где-то далеко в степи табунщик Салакин проводил взглядом орла и вздохнул. Он был хорошим охотником, наверное, лучшим в хотоне, однако, и ему летом не везло на добычу. Салакин подумывал даже подстрелить орла. Мясо несъедобное, конечно, но хоть какое-то удовольствие от охоты.

Салакин поднес ладонь к глазам и стал смотреть на солнце, почти не щурясь. Внезапно вдалеке мелькнула тень. Салакин насторожился. Он быстрым, мягким шагом подобрался к добыче. Ею оказался журавль — но журавль необычный: легкий, воздушный, почти что призрачный, с черно-золотым оперением и венчиком пуха на голове, напоминающим корону.

Салакин хищно улыбнулся.

Он наложил стрелу на тетиву и вдруг остановился, задумавшись. Жалко было убивать столь красивого журавля. Да и боязно: мало ли что, вдруг это не журавль, а шулма, страшна я степная ведьма в обличье птицы. Но азарт оказался сильнее. Салакин спустил тетиву.

Журавль тонко вскрикнул, как ребенок, забил крыльями, пытаясь оторваться от земли. Стрела попала ему в основание шеи. Кровь испятнала блестящее оперение. Салакин выстрелил еще раз, и журавль упал.

«Жалко», — подумал Салакин.

Когда он принес тушку в хотон, то первым делом показал ее старому Цедену. Тот был нашим мудрецом. В свободное время Цеден пил водку-араку, а свободен он был всегда.

Увидев мертвого журавля (Салакин отрубил тушке голени и голову, чтобы нести было легче), Цеден вдруг разволновался:

— Три тысячи обитаемых миров, это Журавлиная Дева!

— Это хорошо? — испугался Салакин.

— Да, вполне! — хихикнул Цеден. — Кто съест ее мяса, тот станет бессмертным. По крайней мере, так говорится в легенде.

Поднялся шум.

— Салакин, друг! — воскликнул загорелый Эрдени.

— Салакин! — влез табунщик Баатр.

— Дружище Салакин! Салакин! Возлюбленный мой Салакин! Салакин! Салакин!

Жена Салакина, Элистина, схватила мужа за локоть и оттащила в сторону.

— Слушай сюда, — сказала она. — Мяса в журавле не так уж и много. Со всеми делиться будем, сами в пролете окажемся. Давай так: две трети нам с тобой, нашим детям, ему, — она коснулась своего изрядно отяжелевшего живота, — потом одну шестую папе в Тяминский хотон, и уж только потом раздадим оставшееся. Все понятно?

— Да подожди ты, — отмахнул Салакин. — Цеден, а сколько нужно мяса съесть, чтобы стать бессмертным?

— Немного. Кусочек размером с человеческий глаз, — старик широко улыбнулся. — Надеюсь, мне достанется? Ведь это я опознал журавля. Без меня бы никто бессмертным не стал.

— Ага. Никто, кроме нашей семьи, — кисло произнесла Элистина.

Но никто ее не слушал.

Стали делить. Делили шумно, всем хотоном. Салакину пришлось за этот день выслушать немало хорошего — и табунщик он замечательный, и воин прекрасный, и сказки рассказывает великолепно, и даже суп из барана готовит отменный. Супом, который готовил Салакин, можно было спокойно травить шкуры — но об этом как-то забыли.

Я же стоял в сторонке и изнывал от собственного бессилия. Наша мать Шавдал, целительница, женщина в хотоне известная и уважаемая, как назло, сегодня уехала к брату в соседний хотон. Сестре, как незамужней девушке, неприлично было принимать участие в подобных сборищах. Младшему брату Манджи было всего три года, и вопросы бессмертия его трогали мало. Я же — кривоногий, коротко стриженный мальчишка — крутился сначала среди делителей, ныл и канючил; потом, получив весомый тычок от табунщика Баатра, отошел в сторону.

«Вот несправедливость!» — думал я при этом.

Разочаровавшись, я вернулся в нашу кибитку, сел в угол и стал грызть засохшую лепешку. Было жарко, и на меня садились мухи. Я отгонял их лепешкой, злился и мысленно взывал к матери.

«Приезжай скорей, ну!» — думал я.

А затем полог раздвинулся, и в кибитку вошла сестра. Выражением лица у нее было непроницаемым. Сестра села на связку одеял, взяла связку бараньих позвонков и стала молча перебирать их.

— Что случилось? — не выдержал я.