Дмитрий Самохин - Фантастика и Детективы, 2014 № 1 (13)

— У тебя тут клёво, — подытоживала Машка. — Только Фимку жалко. Раныне-то меня секли, а теперь её — цепью. Но она со мной бежать сдрейфила. Может, пойдём, деда зомби, киднэпнем ее?

Михалыч не понимал, что значит «киднэпнем», но идти никуда не хотел. Через границу! А вдруг патруль? Это они с молодыми с ферм цацкаются, а как увидят, что зомби, пускай и мирный, через границу прёт, так сразу очередями посекут.

Машка недобро щурила красивые тёмные глаза.

— Эх ты. Мёртвый — а всё равно ссышь.

Михалыч виновато разводил руками. Он не боялся. Он просто не хотел ещё раз умирать.

После этого разговора Машка надулась и три дня с ним не разговаривала. И фотографию в рамке не протирала. Ходила вся такая набыченная, лавку пинала или часами смотрела в огонь. Ну, Михалыч и плюнул — мысленно, конечно, слюны-то у него во рту давно не было — и пошёл на охоту на кабана. Всё равно мясо у них кончалось, да и на мену бы надо. Муки (её Михалыч с большим трудом нашел на ярмарке у одного фермера, который остановился в поселении проездом, а дальше в город катил) оставалось негусто. Фермер на него при мене странно косился. Правильно, зачем зомби мука — пирожки со всяким печь?

На кабана охотятся почти как на ласок и горностаев, только с большей опаской. Лето уже кончилось, настал сентябрь. Жёлуди созрели, и кабаны повадились со своей молодью в дубняк. Подсвинки, родившиеся в апреле, подросли, нагуляли жирку — самое время их брать. Ходили они по знакомой Михалычу тропе от водопоя на рассвете, так что зомби явился туда затемно. Расположился в подсохших с лета папоротниках у самой тропы. И стал ждать. Вот сова, мягко хлопая крыльями, отправилась на днёвку, вот завозились в кустах первые пичуги, а вот и застучали по мягкой земле копытца — туп-туп — и раздалось глухое похрюкивание.

Дикий зверь бежал либо от человека, либо на человека, а зомби им интересны примерно как древесные стволы, чтобы клыки поточить, или как еда. Не чуяли они в зомби живой души. Михалыча это иногда огорчало. Но сейчас он думал не об этом, а о том, как справиться с горбатым седым секачом, возглавлявшим кабанье семейство. Его крутая спина и рыло со страшными жёлтыми клыками выступили из рассветного тумана, и Михалыч понял — будет дело. Несмотря на нож, который зомби прятал под собой. Обычно он охотился на вепрей честно, сила против силы, но тут подумал — вдруг понесёт его зверь на клыках, размотает по лесу. А как же там без него Машка?

Секач подошел, нюхать стал. Свинки его и потомство расположились кругом. Михалыч лежал себе, как мертвый, да и был мертвый. Но вепрь, видать, почуял что-то, или опыт уже имел — фыркнул, развернулся. Тут зомби и прыгнул, и ножом — под ребро. Вошло глубоко. Руку кровью окатило, и Михалыч не удержался, лизнул пальцы. Сразу захорошело от горяченького. Захотелось впиться зубами, но нельзя, нельзя живое грызть, а потом людям заразу скармливать. Зомби вырвал клинок и всадил ещё раз. Кабан завизжал, захрюкал, загарцевал, и всё это кинулось по лесной тропе, а Михалыч думал только: «Ой, держись, иначе Машка…». А что Машка?

А Машка без него, оказывается, пирожки пекла. С малиновым вареньем. Был уже яркий полдень, когда Михалыч добычу из леса приволок. И дубовые кроны над сторожкой желтели ранним осенним золотом, и привядшая трава пахла сладко, а слаще всего пахла кабанья кровь. Сердце и требуху, свежие, парящие, Михалыч все же сжевал в лесу. Потом умылся из ручья, чтобы девчонку не пугать.

— О, деда зомби, — ухмыльнулась Машка во все тридцать три зуба. — А я вот что придумала. Я вечером на ферму прокрадусь и Фимке пирожки принесу. Её ж там, поди, не кормят. А тут с вареньем. Её любимые. Можно, деда, а? Ты меня только до болота проводи, дальше я дорогу знаю.

Ну, Михалыч в затылке и заскреб. С одной стороны, опасно, патрули. С другой, Машка все эти дни такая хмурая была, а теперь повеселела, хлопочет, щебечет, нос весь в муке. Может, и пустить?

Когда Михалыч не знал, что делать, он всегда на снимок глядел. Вроде как советовался с той, в синем платье. Она никогда дурного не советовала. Вот и сейчас посмотрел, а стёклышко-то в рамке расколотое. Михалыч аж замычал от огорчения, заковылял к фотографии.

— Ой, деда…

Обернулся — а Машка на него виновато так смотрит, и палец у нее тряпицей замотан. Платочком. Тем самым, красным, в горох.

— Я фотку твою протирала и уронила случайно. Вот, видишь, палец порезала…

И помахала забинтованной пятернёй.

Михалыч отвернулся. Он, конечно, зомби мирный, а лучше ему на такое не глядеть. Всякое — оно завсегда о себе напомнит, живи ты в лесу хоть сто лет и питайся одной зайчатиной.