Екатерина Островская - Исповедь без прощения

И показала сумочку, в которую едва уместилась бутылка.

– Когда ты успела? – удивился парень.

– Как пришли, сразу и взяла, чтобы потом не забыть. А ты мне еще на кладбище понравился.

– Взаимно, – ухмыльнулся Володя, облизывая разбитую губу.

И тут же замахал рукой, останавливая проезжающее мимо такси. Забравшись в салон, они сразу начали целоваться.

А в кафе поминки продолжались как ни в чем не бывало. Официанты собрали разбитую посуду, и гости вернулись за стол с таким спокойствием, словно скандала и не наблюдали. Даже Кристина Лексукова уселась на свое место.

– Вообще-то, Стас, я ожидала от тебя большего, – язвительно заметила она своему соседу.

– Что я ее, замочить должен был при всех? – возмутился тот. – Но ты только скажи, и я все сделаю!

– Ладно, – кивнула Лексукова, – эта дура не стоит внимания. А вот есть другая… И за особую благодарность с ней бы надо поквитаться, только сделать это так, чтобы и запаха от нее не осталось.

– Я понял, о ком ты, – ухмыльнулся Стас.

Тесть не любил говорить долго, он, даже если выбирался на трибуну Государственной думы, сразу предупреждал: «Буду краток!» А потом рубил фразы, словно топором отсекал ветки у поваленного дерева. Тесть уверял, что в молодости был лесорубом. Врал наверняка, чтобы продемонстрировать свою глубинную связь с народом.

Карнаухов проверил его прошлое: все вроде гладко, но если проанализировать, то можно догадаться кое о чем. Четверть века назад тесть был владельцем приватизированного леспромхоза. И не где-нибудь, а в Забайкалье. Понятно, что лес стоит немало, и кто может поручиться, что нынешний уважаемый депутат не гнал тогда в Китай составы с охраняемым законом кедром? А еще торговля кедровыми орехами, которые почти даром забирались у местных заготовителей, а потом продавались не оптовикам, а напрямую в столичные гипермаркеты. Но, видно, и этого тогда показалось молодому предпринимателю недостаточно, потому что он пробился в краевую думу, где вскоре занял пост заместителя председателя. И сидел там долго, пока не начал думать, что масштабы края слишком тесны для него. И тогда перебрался в столицу, представляя интересы народа и, особенно, некоторых известных предпринимателей, при этом не сворачивая свой бизнес, а только расширяя его. Правда, предприятия были переоформлены уже на жену, а потом на подросшую дочь, которая даже и представления не имела, чем занимаются подвластные ей структуры. Юля все воспринимала как должное и считала, что весь мир ей обязан.

Карнаухов вспомнил, как, когда он уходит на службу, сладко спит его жена, и даже не открывает глаза. Как по выходным таскает его по бутикам, покупая все подряд – то, что предлагают ей шустрые продавщицы. Она заходит в примерочные кабинки, а потом выходит в каком-нибудь нелепом платье, на которое присобачена бирка: «Карден» или «Гуччи», а он сидит и наблюдает. Юля ждет от него восторгов, и он вынужденно кивает, показывая отставленный большой палец. Жена – глупа и истерична, она не терпит возражений и по всякому поводу звонит маме в Москву жаловаться, что произошло с ней самой или с мужем. А мечтает лишь об одном – стать светской львицей, мелькать на экранах и красоваться на обложках журналов. Она часто говорит о любви, но произносит нежные слова противным писклявым голоском, считая, что это очень сексуально. А в постели Юля совсем никакая.

То ли дело Майя! Когда Карнаухов увидел эту девушку впервые, сразу почувствовал, как перехватило дыхание. И в голове вспыхнула только одна мысль: «А ведь кто-то с ней спит!» Майя прекрасно двигалась, у шеста ей не было равных, она была гибкой и пластичной, красиво улыбалась… В стриптиз-клубе, где она подрабатывала, торговали наркотиками; таблетки экстази обнаружили в ее шкафчике, где висела дешевая шубка, платьице и стояли ее сапожки со сбитыми каблучками. Все, что Майя зарабатывала, уходило на оплату съемной квартирки и учебы, на питание и на не самую дорогую косметику.

На втором же допросе она расплакалась, понимая, что рухнули все мечты и надежды: не будет ни учебы, ни высшего образования, ни карьеры, о которой она мечтала, ни удачного брака, на который рассчитывала, ни благосостояния – ничего, за что она так боролась. Она плакала, а Карнаухов вдруг почувствовал желание, какого не испытывал никогда, – до дрожи в руках. Поднялся, запер кабинет на ключ, подошел и опрокинул ее на стол, с которого посыпались листы с протоколом допроса, перекидной ежедневник, мобильный телефон, подаренный женой… Майя мгновенно поняла, чего он хочет, не сопротивлялась, только вскрикивала, закусывала губы, прижималась к нему всем телом и вонзала укороченные экспертизой ногти в его спину, затянутую форменным кителем. Когда он отшатнулся от нее и хотел отойти, Майя сползла к его ногам и улыбнулась: